И действительно, события, произошедшие через неделю в мусульманском селе Хинзирек во время похорон жертв резни, устроенной дашнаками, подтвердили слова отца. Несколько армян — рабочих бакинских нефтепромыслов — выступили у могил невинно погибших мусульман. Они говорили, что дашнаки стараются сделать врагами людей, которые веками жили рядом, были братьями и добрыми соседями. Они призывали не поддаваться чувству мести, а общими усилиями бороться с дашнаками и мусаватистами, мусульманскими националистами.

После похорон прошло только два дня, как шайка головорезов схватила этих армян и расстреляла в самом центре деревни; двоих сбросили с высокой скалы.

В тот день отец был там, и о нем донесли главарю шайки. Только чудом удалось отцу спастись. Он вернулся домой с двумя армянами из села Уз, и до самого утра они о чем-то беседовали. Каждый унес по мешочку соли (соляная дорога в Нахичевань была перекрыта из-за резни, и армянские деревни испытывали нужду).

Отношения между армянами и азербайджанцами к этому времени так накалились, что днем на глазах у всех никто из армян не рисковал появиться в мусульманской деревне, а азербайджанцы — в армянской.

Отец смог договориться с армянами, чтобы организовать встречу аксакалов двух сел — Вюгарлы и Уз. Армянские друзья пообещали привести к берегу реки Базар-чай своих стариков, а отец договорился с нашими аксакалами.

В назначенное время и в заранее определенном месте собрались аксакалы. Сначала они недоверчиво приглядывались друг к другу, потом, осмелев, разговорились и наконец пришли к единому мнению: надо предотвратить столкновение между нашими селами, дать знать чабанам, табунщикам, проводникам, сторожам, чтобы не задевали друг друга. Особо оговорили случаи: если кто-нибудь из молодых выстрелит ненароком, аксакалы немедленно должны погасить огонь, пока он не разросся.

Пообещав друг другу решать спорные вопросы миром, аксакалы разошлись.

Какие-то люди присматривали за отцом, и волостной старшина Садых, который все еще оставался у власти, натравливал вюгарлинцев на отца и его друзей.

— Ты еще вспомнишь меня, Талыб! — кричал он сельскому старшине. — Появится здесь армянский паша, он повесит тебя вместо Деде-киши! За то, что ты его сам не повесил!

Надо сказать, что у жителей гор было всегда много оружия — и холодного, и огнестрельного. Главным образом им запасались для защиты от разбойников, пришлых и лихих людей. Но к середине семнадцатого года все жители начали спешно скупать у вернувшихся с фронта солдат русские пятизарядные трехлинейные винтовки, маузеры немецкого образца, браунинги, неизвестно, какими путями попавшие в руки продавцов. В каждом доме были одна-две винтовки, а также пули к ним. Уездные власти поощряли покупку оружия, распуская слухи о том, что резня неизбежна.

Купили винтовки и мужья моих сестер, только отец никак не решался. Махмуд, муж младшей сестры Гюльсехэр, тот, кто когда-то умыкнул ее, купив винтовку, пришел к нам.

— Как говорят, живешь с народом и умирай с народом, — обратился он к отцу. — Твои руки не вооружены, Деде-киши, а это вызывает недоумение.

Отец отшучивался, говоря, что свое оружие он держит между зубами, поэтому ему никакая винтовка не нужна. Но прошло несколько дней, и отец вошел в дом, прижимая к себе правой рукой ружье, а в левой держа полный патронташ. Никогда мне не забыть его бледного, сурового лица. Мать громко заплакала, словно из этой винтовки уже кого-то убили. Отец поставил в угол винтовку, бросил на пол патронташ и, глубоко вздохнув, сказал:

— Хватит плакать! Я и сам не могу опомниться… Время скверное, вот я и купил на всякий случай.

— Купил на всякий случай! А на какие деньги? Продал бычка, которого я выхаживала всю весну! Да еще взял деньги, которые откладывала на черный день.

Отец расхаживал из угла в угол, слушая сетование жены.

— Лучше думай о том, чтобы все хорошо кончилось. У тяжелых дней короткая жизнь, говорят.

Мать вытерла глаза.

— Что бы ты ни говорил, я всегда молчала, соглашалась. Ходил в армянские деревни — не останавливала. Посреди ночи битком набивал комнату армянами — не возражала, но продать бычка и взять деньги, которые я с таким трудом скопила?!

Отец точно прирос к месту.

— Не расстраивайся, жена, в следующем году будет теленок.

Мать только махнула рукой.

— Вот уже двадцать лет, как мы все самое необходимое откладываем на будущий год. Но он, этот будущий, никогда не наступит. Три года подряд засуха, грядет неурожай, мы умрем с голоду!

— Ладно, не причитай, с помощью аллаха дотянем. А не хватит, так у нас осталось кое-что из того, что я привез из Баку два ящика гвоздей и ящик мыла. Обменяем на зерно!

Теперь я ходил в школу. Мать заботилась обо мне. Самая вкусная еда — мне, доброе слово — тоже мне. Часто прижимала меня к груди и вздыхала. А я удивлялся, почему она раньше противилась моей учебе, и даже сказал об этом отцу.

— Значит, у тебя раньше не было такой настойчивости и желания! А сейчас ты взялся за ум, вот мать и не может нарадоваться на тебя!

Время было тревожное. Прошлогоднего учителя за что-то убрали от нас, а прислали совсем молодого, который все время чему-то улыбался. Мы никак не могли к нему привыкнуть. Дом, который Абдулали отдал под школу, был небольшой, всего три комнаты, в одной жил учитель, во второй хранилось школьное имущество, в третьей мы учились. Раньше девушек в школу не пускали, но с этого года Абдулали отдал двух своих дочерей в русскую школу, и сразу же многие родители послали своих дочерей учиться. Сейчас было двадцать учениц.