— Бездельник! Осел! Сын осла! Мать его сбивается с ног, чтобы прокормить этого ненасытного шакала, а он или бежит в школу, или проводит время с беспутной девкой, которая забыла, как ей надлежит вести себя с посторонним мужчиной! Взгляни, где твоя корова! Куда подевался твой осел!

Я оглянулся, чтобы посмотреть на Хну, но так и не увидел, потому что сильный удар в челюсть свалил меня с ног. Воспользовавшись тем, что я пытаюсь подняться, Абдул толкнул меня обеими руками и стал пинать ногами куда попало. Он остановился только тогда, когда сам выбился из сил. При этом не переставал сыпать ругательствами по моему адресу.

Как только Абдул ушел, я поднялся на ноги. Кровь текла из носа, руки и ноги были в ссадинах и кровоподтеках. В глазах Гюллюгыз увидел ужас. Ни слова не говоря, я бросился к дому. Надо было проскочить через село, где каждый мог спросить, что это со мною. На счастье, никто мне не встретился, только мать молча застыла в дверях, увидев окровавленную одежду и запекшуюся на лице кровь.

— Что с тобой, сынок? — побледнела она и тут же кинулась промывать мои раны холодной водой, прикладывая к синякам мокрое полотенце.

Я рассказал, что произошло.

— Чтобы руки у него отсохли! Вот как он помогает нам!.. А где же ты оставил Хну и осла?

— На пастбище. Не волнуйся, к вечеру ее, наверно, пригонит Гюллюгыз.

Мать промолчала, а потом, успокоившись, вздохнула:

— Не сердись на Абдула, сынок, он опасается за нашу Хну, как бы она не провалилась в пропасть…

Я не ответил, только больнее заныли ушибы и ссадины. «Проклятая Хна ей дороже единственного сына! Чем так, лучше в Баку убегу, к отцу, там по крайней мере никто не посмеет поднять на меня руку!»

Солнце уже садилось, когда Гюллюгыз пригнала нашу Хну и осла. Чтобы успокоить мою мать, Гюллюгыз сказала, что не только Хна, но и другие коровы пасутся на краю обрыва, коровы давно привыкли подниматься на горные пастбища и спускаться вниз, и все, слава аллаху, благополучно кончается, а если и разобьется одна в году, то что ж — и на то воля аллаха! Что коровы — иногда разбиваются даже горные джейраны!

Гюллюгыз ушла. Фитиль семилинейной лампы горел неровным желтоватым пламенем. В комнате сгустился полумрак. У лампы сидела мать, тихонько позвякивая спицами. Она спешила закончить отцу носки из толстой пряжи. Я вспомнил, что в Баку (чтоб работать на нефтепромыслах) собирается группа наших односельчан и мать хочет послать отцу подарок. И меня осенило: вот случай, другого не представится — в Баку надо уходить с ними! Лежа под одеялом, я обдумывал план действий. Но, во-первых, где достать деньги на дорогу? Кроме того, я знал, что для устройства на работу нужен паспорт. Ни денег, ни паспорта у меня не было. И еще свербила душу мысль о матери. Хоть в горле стоял ком от обиды, все-таки жаль ее! Нет на свете человека, который бы любил меня больше, чем она. Мама и ругает, но она же и выбирает для меня самые вкусные, жирные куски. У нее сердце разорвется от горя, когда узнает, что я ушел к отцу на промыслы. Баку отнял у нее мужа, а теперь и сына. Кто теперь выгонит Хну на пастбище?

Нет уж, лучше не думать о проклятой Хне! Но неужели так и прожить привязанным к хвосту этой проклятой скотины? Нет, ни за что! Пусть Абдул, если он так печется о матери, пасет Хну. Тем более что кроме нее у нас остался лишь один осел. Двух других забрало правительство: выходит, русский шах никак не может выиграть войну против германцев без наших ослов. Да, он воюет с немецким кайзером и османским султаном, забрал из нашего села кроме ослов и коней десять лучших парней. Во многих семьях в Вюгарлы — траур.

Я еще и шагу не сделал на моем пути в Баку, но уже чувствовал себя журавлем, отбившимся от стаи. Совсем иными глазами я смотрел на склоненную фигурку матери, на нашу темную небольшую комнату, и от мысли, что я больше не увижу родные мне места, сжималось сердце.

Но прежде я должен обо всем рассказать Гюллюгыз. И я снова погнал Хну к тому месту, где знал наверняка, что встречу мою подружку. Мне хотелось прочесть в ее глазах одобрение моему решению, а может быть, и восхищение.

Гюллюгыз ни словом не обмолвилась о вчерашнем, словно ничего не произошло. Как обычно, мы перебрасывались шутками, я слушал баяты, но настоящего веселья не было. Что-то убил в нас проклятый Абдул.

Звучно втягивали в себя воздух коровы, перемалывая челюстями свисающие изо рта пучки сочной травы. Отмахивались от слепней ослы. Высоко в небе заливались жаворонки. Далеко внизу проезжали арбы, и скрип их колес доносился до нас. Все шло своим чередом, лишь я собирался порвать нити, привязывающие меня невидимыми путами к этим местам.

Вероятно, Гюллюгыз почувствовала, что со мной что-то произошло после того, как меня так обидно унизили при ней.

— Будаг, — она посмотрела мне прямо в глаза, — давай поговорим откровенно!

Ах, Гюллюгыз! Моя милая, славная Гюллюгыз! Целая жизнь прошла с тех пор, а я и сейчас помню, как мы вместе играли, как сочиняли баяты, поверяли друг другу свои незамысловатые тайны. Сколько чистоты и доверия было в нашей дружбе, незапятнанной никакими дурными помыслами! Теперь я понимаю, что любил пылко и целомудренно.

Я удивился чутью Гюллюгыз, но скрывать от нее что-либо не имело смысла, поэтому я рассказал обо всем: и о том, что не могу учиться, потому что мама не понимает, как это необходимо, и о том, что хочу встретиться с отцом, что его долгое отсутствие унижает не только мать, но и меня. Я только умолчал, что хочу расквитаться за обиды и побои с Абдулом. Гюллюгыз и сама это знает. Не надо было объяснять, что я жажду досадить своему злому родичу уходом в город.