В большом двухэтажном доме жили три брата: на первом этаже — Гусейн-бек с женой и тремя детьми, на втором — сам Алимардан-бек, который нанял нас на работу, с женой Сурейей-ханум и двумя сыновьями, и младший брат — холостяк Гасан-бек. Все они сидели за скатертью, когда я внес поднос с посудой, а потом и самовар. По лицу жены Алимардан-бека — Сурейи-ханум я понял, что ей пришлись по душе моя сноровка и чистоплотность.

— Вот что, сын курда, — сказала мне после ужина Сурейя-ханум, — ты будешь пасти скот, принадлежащий трем семьям, поэтому и есть ты будешь по очереди в каждой из этих семей. Сегодня у нас, а завтра очередь Бике-ханум. Сходи к ней и получи еду на утро.

Я в недоумении смотрел на госпожу.

— Что ты смотришь, иди!

— Я не знаю, кто такая Бике-ханум.

— Да вот же, напротив, дом покойного Саттар-бека. Бике-ханум его вдова.

Через дорогу стоял двухэтажный дом под железной крышей. Позже Гедек мне рассказал, что Саттар-бек, умерший два года назад, был самым старшим в семье, за ним шел Гусейн-бек, потом Алимардан-бек, а уж самый младший — Гасан-бек. У покойного Саттар-бека осталось трое детей.

Когда я вошел в дом, Бике-ханум мыла голову своему старшему сыну. Не обратив на меня никакого внимания, она с раздражением говорила служанке, помогавшей ей:

— Подними руку, Мехри, лей немного выше! Видишь, замочила мальчику рубаху… Еще выше!..

И только закончив купать третьего ребенка, она спросила:

— Ты наш новый пастух?

Я кивнул.

— Это в твоем Курдистане вместо ответа мотают головой, а здесь изволь отвечать языком.

От смущения я покраснел. А Бике-ханум уже распорядилась:

— Мехри, дай мальчику еду, и пусть он идет.

Мехри дала мне два чурека, два яйца, головку лука и два больших желтых огурца.

Я вернулся в наш домик. Отец и мать сидели в темноте и молчали. Настроение у них было грустное. Все потеряно, нет своего очага, и жизнь зависит от хотения чужих людей. Во всех окнах теплились огоньки, а у нас не было лампы.

Я сложил все, что принес, в угол, а сам тихонько выскользнул за дверь.

Бике-ханум удивилась, увидев меня, но я набрался смелости и сказал, что у нас в доме темно. Не знаю почему, я проникся к ней доверием, хотя она и резко со мной разговаривала.

— Мехри, дай ему какую-нибудь лампу.

Мехри принесла семилинейную лампу, у которой стекло было с отломанным верхом.

— Только вчера налили керосин, хорошо горит, — сказала Мехри.

Когда я принес лампу и мы зажгли ее, отец и мать молча взглянули друг на друга. Однако вскоре свет стал меркнуть, гаснуть, — оказывается, и керосина в лампе было чуть-чуть, и фитиль был короткий. Спать мы легли огорченные и усталые. Мне долго не удавалось уснуть, я не мог понять, отчего люди оскорбительно называют нас курдами и мужичьем, деревенщиной, А сами где они живут? Наступит ли такое время, когда у нас снова будет свой дом? Увижу ли я когда-нибудь сестер? Заслужит ли снова мой отец уважение людей?

Громкий голос Алимардан-бека разбудил меня:

— Сын курда! В горах, может быть, и полезно спать долго, но на низменности это вредно для здоровья!

Я вскочил и бросился вон из домика.

Солнце стояло высоко. Я взял длинный прут — из тех, что остались от двери, — и выгнал скот из загона. Никто не говорил мне, где находятся местные пастбища, да и спрашивать некогда и не у кого. Я решил, что коровы сами выведут меня куда надо. Я смело шел за коровами и буйволицами, бычками и телочками, которые, как я понял, хорошо знали дорогу к пастбищу. Они продирались сквозь кусты терновника, перешли через дорогу и оказались на огромном лугу, поросшем высокой и густой травой. Тут же послышался хруст; причмокивая и роняя слюну, животные принялись за сочную траву. Я уселся под развесистым вязом и скоро потерял из виду подопечных — такой высокой была трава. Только сопение животных и шуршание травы указывали, что они недалеко.

Тревожные мысли не оставляли меня. Я так и не узнал, удалось ли матери испечь хлеб на садже. Сможет ли мой отец орудовать секачом? Я даже не знал, на чей луг привел стадо. Ко всему прочему, солнце стало жарить, я с трудом дышал, раскаленный воздух жег все внутри. Голова гудела.

Я поднялся и пошел вверх по склону холма, огибая край луга. Коровы и буйволицы насытились, улеглись, и теперь, лежа, пережевывали жвачку.

Я огляделся. Огромное поле никогда не знало сохи, и это — рядом с деревней, с полями беков. Если бы в наших краях было столько свободной, ровной и плодородной земли, мы бы горя и голода не знали, не поднимались высоко в горы за кормом для скота. У нас каждый клочок распахан, а у них вон сколько пустующей земли.

Солнце палило все жарче. Одна за одной коровы и буйволицы поднялись; продираясь сквозь кусты, добрались до протекавшего за ними арыка и забрались в него. Я тоже подошел, зачерпнул рукой воду, но пить не смог: очень уж неприятный был вкус у воды.

Когда солнце перевалило за полдень, стало чуть легче. А немного погодя повеяло прохладой. Стадо выбралось из арыка и, ломая кусты, двинулось в обратный путь. По дороге снова щипали траву, я не погонял их. Однако мне не терпелось поскорее вернуться, чтобы узнать, как там отец и мать. Мне казалось, что мы переменились за это время, и каждый из нас не мог дождаться вечера, чтобы снова собраться всем вместе.