— Я хотела у тебя спросить, сынок, что за земля у тебя в узелке?

Я рассказал о жестокости судьбы, унесшей Гюллюгыз. Еле сдерживал слезы. Я жив и почти здоров, а моя Гюллю уже никогда не будет любоваться этими медленно плывущими облаками, горами с неровными пятнами лесов, не ощутит лучей теплого солнца. Она ушла, так и не увидев в этой жизни счастья и радости.

Сказал и о том, как однажды ночью услышал их разговор с отцом и решил, что Гюллюгыз отдают замуж за Рзу, и что с тех пор я перестал ходить к ним, а Гюллюгыз меня ждала… до последней минуты… А Рза, оказывается, женился на Фирюзе.

— О аллах! — воскликнула мать. — Чтоб язык отсох у этой старой сплетницы! Ведь это Гызханум убедила меня, что Гюллюгыз выходит за Рзу!

И снова обида закралась в мое сердце. Я не ожидал, что известие о смерти моей Гюллю мать воспримет так спокойно. Но потом я вспомнил слова отца: «Такое дурное время — и деньги не деньги, и жизнь человека упала в цене!»

Пока я болел, с нами приключились беды: волк съел нашего осла, а теленок, на поимку которого было затрачено столько отцовских усилий, снова потерялся. Корова беспрестанно мычала, и ее натужное мычание эхом отдавалось в горах Алхаслы. Мы гадали, кто из двуногих волков позарился на нашего теленка. А мать сокрушалась: пропадает у коровы молоко, а ведь сколько семей им кормилось!

— Не беда, — успокаивал отца Мисир-киши. — Наши коровы, слава аллаху, доятся, как-нибудь проживем… — А потом добавил: — Никак не могу поверить, что в Алхаслы кто-то украл теленка, такого еще не бывало.

— Да, пропадает наша нация, — сокрушался отец. — Кто-то воюет за власть, кто-то произносит пламенные речи, а люди гибнут! Весь народ — беженцы, и нигде нет покоя… Не знаешь, где посыпать золу и вбить первый колышек под будущее жилье. И все же, — добавил он, глядя на мать, — если умру, что ж, не моя вина, а останусь живой, буду добираться до Баку. И немедля!

Посовещавшись, наши зятья впервые решили пойти наперекор и заявили отцу, что отделяются от нас, направляются в Чайлар.

— Что ж, — хмуро сказал отец, — вольному воля. Идите куда хотите.

— Почему ты разлучаешь меня с моими детьми? — воспротивилась со слезами на глазах мать. — Что ты нашел в этом Баку? Нельзя всю жизнь мотаться по свету! Останемся тут, тогда и дети с нами будут.

Отец был непреклонен, даже не прислушался к словам матери. Мы расстались с сестрами: они с мужьями в одну сторону, а мы втроем — в другую. Из двух ослов одного отдали сестрам, а на другого нагрузили всю поклажу; корову оставили в Алхаслы.

Мы старались идти вечерами и ночью, потому что дороги пролегали в опасной близости от Шуши. Горные дороги ночью плохи. В темноте пахнет нагревшейся за день хвоей, листвой, напитавшейся сыростью. Кричали ночные птицы, мы слышали пугавшие нас голоса каких-то зверей. Иногда с шумом падали со скал камни. Грубые шкурки чарыхов натерли ноги до крови. Только после трехсуточных мытарств мы добрались до пыльного и грязного Агдама, изнывающего под раскаленным солнцем.

Не найдя нигде пристанища, мы остановились возле мельниц, принадлежавших Кара-беку. Не было больше сил двигаться. Будто меня крепко избили: ломило в пояснице, дрожали колени, болели глаза. Отец был задумчив, а мать не скрывала слез. Мы развьючили осла, пустили его пастись, а сами прилегли на сложенные вещи.

Наш растерзанный вид и отцовское ружье вызывали у всех, кто шел мимо или проходил на мельницу, подозрительность и недоумение. Нас придирчиво расспрашивали, кто мы, откуда, зачем у отца ружье. Особенно всех волновало, не курды ли мы.

С тех пор как мы покинули родные края и отправились в неизвестность, люди, к которым мы приходили, называли нас по-разному. Для курдов из Магавыза мы были беженцами. Для горожан — кочевниками или мужичьем. А карабахцы, живущие в низинном Карабахе, называли нас не иначе как курды. К тому же — ружье!

— Да смилостивится над нами аллах всемогущий! — запричитала, не выдержав, мать. — Упрямец! Пригнал нас в эти жаркие, пыльные степи, где нет ни одного близкого нам человека, который бы поручился за нас, сказал, что мы не разбойники. Не упрямься, освободись ты наконец от своего ружья! Из-за него все смотрят на нас исподлобья!

Это был один из тех редких случаев, когда отец сразу послушался, завернул ружье в тряпку и пошел в город, чтобы найти покупателя. А мать с чувством удовлетворения замолкла, вытерла ладонью слезы и, твердо ступая, пошла к реке умыться. Краем платка она вытерла лицо и, вернувшись, села, привалившись к сложенной кучей постели. Мне казалось, что она еле сдерживается, чтобы снова не заплакать. Очень изменилась моя мама за эти дни. Обычная суровость сменилась мягкостью, сердечностью.

— Надо найти хоть какую-нибудь крышу над головой, — заговорила она. — Может быть, дети тогда придут к нам. Пожили бы все вместе. Клянусь жизнью, все время у меня перед глазами стоят девочки мои и внуки. Все бы отдала, лишь бы быть вместе… Пусть аллах наполнит жалостью душу твоего отца! Лишь бы он отказался от своей затеи. Ну что за упрямец!

Вернулся отец, недовольный и расстроенный; ружье было при нем. Он присел рядом с матерью, и я сказал ему, что надо искать жилье.

Не глядя на нас, он проворчал: