Послышались шаги, и в кибитку вместе с матерью Гюллюгыз вошел Рза, а за ним Фирюза. Рза поздоровался со мной за руку и спросил, как мы. Оказывается, за последние несколько дней от болезни умерло сто пятьдесят человек. Фирюза даже не смотрела в мою сторону. Но мне было все равно, что она думает обо мне.

Рза посетовал на то, что Гюллюгыз заболела. В Минкенде жил сводный брат покойного мельника, и вся семья намеревалась обосноваться здесь. И вот — болезнь.

— Говорят, что тиф не так протекает. Наверно, это холера.

Едва Рза произнес эти слова, как тело Гюллюгыз стало сводить судорогами. Грудь ее часто вздымалась, но было видно, что ей не хватает воздуха. Пылавшее минуту назад лицо стало пепельно-серым, она заметалась, судороги все усиливались, рот открылся, словно она хотела заглотнуть побольше воздуха, и вдруг все затихло.

Меня душили слезы. Не сдержавшись, я упал головой на грудь Гюллюгыз, стал целовать ее лицо и к ужасу своему ощущал, как холодеет она. Только сейчас я понял, что моя разлука с Гюллюгыз — навсегда.

Не было людей, кто бы вырыл могилу. Не было ни кирки, ни лопаты. После долгих поисков нам удалось раздобыть и то, и другое. Мы с Фирюзой вырыли могилу. А Рза вместе со своими братьями пошел за камнем для надгробья.

К сожалению, мы не могли найти человека, который бы выбил надпись на камне. Так могила осталась безымянной.

Саваном для Гюллюгыз послужила ее юбка из красного ситца, которую она сама себе сшила. Мать и Фирюза хотели, по обычаю, насыпать песок на прикрытые веки Гюллю, но я воспротивился:

— Что хорошего видели глаза Гюллюгыз на этом свете, что вы еще засыпаете их песком? Ее жизнь, так и не начавшись, кончилась!..

Мы отнесли Гюллюгыз к вырытой могиле. На раздольной поляне алели головки цветущих маков. Справа журчал ручеек, слева бурлил источник. Гора Ишыглы, окутанная туманами, будет оберегать это место от ветров и селя. И всегда над могилой будет звучать свирель пастуха.

Мать Гюллюгыз принесла хворост, и над могилой разожгли костер. Потом мы вернулись в их кибитку, и до утра я просидел там в молчании. Снова пошел на могилу, поцеловал камень, взял горсть земли и завязал в платок. Не прошло и недели, как вюгарлинцы поселились здесь, а уже образовалось большое кладбище.

Возвращаясь к месту, где расположилась наша семья, я плакал и пел баяты, которым меня учила Гюллюгыз. Было жарко, очень жарко, меня мучила жажда. Когда увидел родник, сразу же припал к нему губами, но жажду утолить так и не смог. Тогда я сунул голову в воду, но огонь, сжигавший меня, не проходил.

Наконец я добрался до мельницы, рядом с которой должны были быть наши. Но мне сказали, что родители вместе с семьями сестер, не дожидаясь моего возвращения, двинулись дальше по направлению к Алхаслы. Они долго разыскивали меня, сердились и велели немедленно их догонять.

Не помню, как я добрался до Алхаслы. Говорили, что расстояние между Минкендом и Алхаслы довольно большое. К закату я подошел к родительской кибитке, которую они разбили во дворе местного крестьянина Мисира; рядом стояла кибитка сестер — одна на две семьи.

Что произошло со мной дальше, я не помню. Из рассказов близких я узнал, что, придя в кибитку, я тут же повалился на кошму и потерял сознание. Я метался, бредил, пел баяты так громко, что совсем охрип. Мать и сестры в ужасе плакали. Отец, в растерянности сидел надо мной, с уст его не сходили слова: «Да буду я твоей жертвой, сынок! Пусть аллах милосердный не наказывает меня твоей смертью, мой мальчик…»

Родителям повезло, что Мисир оказался таким добрым и отзывчивым человеком, позволил нам поселиться у себя. Он часто подходил к кибитке, справлялся о моем здоровье и давал советы, как самим уберечься от болезни: «Ешьте побольше чесноку, протирайте им руки, нюхайте его часто. Даст аллах, останется жить парнишка…»

На четвертый день жар у меня сдал, вернулось сознание. До того мать не дотрагивалась до моей одежды; а тут решила все постирать. Вытащила из кармана штанов узелок с землей, что я взял с могилы Гюллюгыз. Я молча смотрел на мать, и такая мольба была в моем взоре, что мать тихонько положила узелок рядом со мной.

— Ох и напугал ты нас, сынок, — улыбнулась она. — И я и сестры голову потеряли, а об отце и говорить нечего, не отходил от тебя ни на шаг.

От слабости кружилась голова, ноги дрожали, но я уже сам поднимался с постели; осторожно, как немощный старик, опираясь на палку, выходил из кибитки.

Однажды, когда, подогнув колени, я с трудом уселся на куче хвороста и смотрел, как играют дети моих сестер, ко мне подсела мать. Она накинула мне на плечи чоху и тихонько погладила меня по плечу.