Не стану тянуть. Обратный путь домой я проделал в сопровождении двух солдат. Вышла жена.

— Дай десять лир…

— Какие?

— Ну, эти.

Солдаты ушли.

Что бы моя жена ни говорила, а я верю, что земляк мой вернется.

Салих Хромой и Хусейн Неутомимый возились с резьбой и не заметили, как в цех вошел старший механик фабрики, небольшого роста человек с круглым брюшком, — вошел и остановился, заложив руки за спину. Не обращая внимания на застывшего в поклоне начальника цеха, он крикнул:

— Эй… друзья-сержанты!

Все повернулись в сторону Салиха Хромого и Хусейна Неутомимого. А те были так увлечены работой, что ничего не слышали.

— Толкните-ка их! — Несколько рабочих направились к «друзьям-сержантам». — Ступайте к главному директору, — приказал старший механик, — я тоже приду туда.

«Друзей-сержантов» окружили рабочие:

— Вы сели на мель, ребята!

— Почему?

— Дрянь дело, иначе б к директору не вызывали.

— Мы вроде ничего плохого не сделали. Вон Хусейн по двадцать часов в цехе торчит…

— А почему же тогда?

— Откуда нам знать'!

Салих вопросительно посмотрел на друга. Хусейн, человек недюжинного сложения, но робкий, растерянно пробормотал:

— Клянусь Аллахом, ничего не понимаю.

— Ну хватит болтать, — сказал рабочим начальник цеха, — приступайте к работе. Может, за вами какой-нибудь грешок есть, сынки? — повернулся он к «друзьям-сержантам».

— Какой там грешок, мастер, — ответил Салих.

— Может, обращались в профсоюзы или еще куда?

— Нет, мастер.

— Может, в рабочее правление жаловались?

— Нет.

— А как насчет девочек?

— Что ты, мастер… Я лично…

— Ты, Хусейн?

— Клянусь Аллахом, мастер… Ведь работаю головы не поднимая.

— Что ж, выходит ни с того ни с сего вас к директору вызывают?

Салих Хромой посмотрел на Хусейна Неутомимого. Хусейн — на Салиха.

Начальник цеха посоветовал:

— Нечего гадать. Умойтесь и идите, на месте виднее будет.

Друзья пошли…

…У дверей директорского кабинета они остановились.

— Постучи! — предложил другу Салих Хромой.

— Сам постучи, — ответил побледневший Хусейн.

— Как ты думаешь, зачем все же нас вызвали?

— Не знаю! С профсоюзами я не связан!

— Я связан, что ли?

— Трепать нас будут.

— Я ничего не сделал.

— Я, что ли, сделал? А ты вот на днях сказал, что в столовой пища гнилая, — проговорил Хусейн и отвел глаза в сторону.

— Сказал, да, но, кроме тебя, никто не слышал.

— И у стен уши есть.

— А тебя тогда зачем вызывают?

— Свидетелем, наверное.

— Где это я сказал, в уборной?

— Ну да, забыл, что-ли?

«Ах ты, бесштанный Салих, язык бы твой с корнем вырвать. Скажи на милость, какое тебе дело до червей в похлебке и до сырого хлеба? Теперь тебе не сдобровать. Найдут на тебя управу» — упрекал себя Салих Хромой, тяжело вздыхая.

— А в чем же я виноват? — волновался Хусейн.

— Ты один слышал, что я говорил… Помоги мне, братец, скажи им, что ты ничего не слышал что я не виноват. Ведь на моей шее восемь душ, с голоду помрут, если меня прогонят.

— А как же я?

— Каждый человек — хозяин собственной судьбы. — Салих вдруг представил, как останется без работы. — А если я сам скажу, что ты слышал? Даже в Коране говорится, когда один человек богохульствует, другой, слушавший его, грешен в равной с ним мере.

Хусейна бросило в краску, с языка чуть не сорвалось крепкое словцо.

В это время дверь директорского кабинета распахнулась, и на пороге показался старший механик.

— Почему не заходите? — сказал он. — Входите, входите!

Вошли. Комната заполнена рабочими прядильного, ткацкого и других цехов. В глазах людей тревога: зачем их вызвали?

— Что же, все, кого собрали, говорили, что похлебка червивая? — усомнился Хусейн.

— Если беда на всех одна — это уже не беда. Посмотришь, все обойдется, — утешал Салих.

— Зачем же нас все-таки собрали?

— Зачем бы ни собрали, тебя я раскусил.

— А что я такого сказал?

— Ты еще спрашиваешь. Значит, случись что недоброе, ты бы бросил меня?