Вопрос о конце княжения Глеба представляется спорным. Оба исследователя истории Северской земли ограничились лишь передачей одного туманного свидетельства «Повести временных лет» о его смерти. [734] В то же время Соловьев, использовавший некоторые летописи, опубликованные в «Древней Вивлиофике» и хранившиеся в Румянцевском музее, в частности Новгородскую летопись по Комиссионному списку, считает возможным принять версию об изгнании и убийстве Глеба. Обойти молчанием мнение Соловьева все же нельзя. Остановимся на этом вопросе. «Повесть временных лет» указывает на смерть Глеба под 1078 г.

«В се же лето убьен бысть Глеб, сын Святославль, в Заволочии». [735] Соловьев же цитирует указанную летопись, где говорится об изгнании и убиении Глеба — «и посади Святослав (1) своего Глеба. И выгнаша (2) и бежа за Волок, и у… (3) и Чудь» (пропущенные слова: (1) — «сына», (2) — «из города» и (3) — «убиша»). [736] Прежде всего необходимо заметить, что во вполне достоверной «Повести временных лет» мы не находим указаний на изгнание Глеба новгородцами; между тем летописец интересуется Глебом, дает описание его личных качеств и внешности, упоминает, что его тело было привезено из Заволочья в Чернигов и погребено в Спасском соборе, там, где лежали останки черниговских князей Мстислава и отца Глеба — Святослава. Момент изгнания Глеба из Новгорода не мог быть пропущен составителем летописи. Сам текст летописи, использованной Соловьевым, вызывает сомнение хотя бы тем, что воедино как-то сливается и посаженне Глеба Святославича в Новгороде, и его изгнание, и смерть. Затем, если бы новгородцы только терпели Глеба, то они не преминули бы воспользоваться смертью Святослава для того, чтобы изгнать его немедленно же. После смерти Святослава дела его сыновей были далеко не блестящи, и думать, что Глеб мог и после 1076 г. сидеть в Новгороде, не имея связей с местной знатью, не приходится. Между тем еще в течение двух лет Глеб остается княжить в Новгороде. По-видимому, дружеские взаимоотношения с боярско-купеческой верхушкой, успешные походы, подавление внутреннего врага (восстание волхва), заигрыванье с вечем, союз с новгородским духовенством — все это были те стороны в политике Глеба, которые, создав ему авторитет в определенных кругах, способствовали сохранению за ним княжеского стола еще и в то время, когда за спиной Глеба не было ни мощного Чернигова, ни временно попавшего в руки черниговского князя Киева, что, между прочим, не особенно улыбалось Новгороду, так как означало вновь усиление зависимости от Киева. Изгнать князя Новгород мог только тогда, когда в нем самом либо произошла бы серьезная перегруппировка среди правящих кругов, либо восстание «менших». Но ни того, ни другого, судя по летописи, в Новгороде в то время мы не замечаем. Кроме всего изложенного, странной кажется, если верить сообщению об изгнании Глеба, сама его гибель в земле заволочской чуди. В самом деле, одно дело — пытаться поднять против Новгорода тут же рядом, по соседству с Новгородом жившую водь, как это сделал Всеслав, другое — поднять на новгородцев заволочскую чудь. Если же мы согласимся с версией об изгнании Глеба, то должны будем принять и то, что в Чудь Глеб скрылся, очевидно, для того, чтобы набраться сил, собрать рать и попытаться вернуть утерянное. Но кто же мог рассчитывать на теплую встречу среди разоряемой и ограбляемой чуди, хорошо знающей, что такое новгородские князья, бояре, купцы и прочие любители легкой наживы, той чуди, среди которой было сильно волхвование и где, естественно, Глеб пользовался определённой славой? Бежать туда означало идти чуть не на верную гибель, и уже если Глеб попытался действительно вернуться в Новгород, то, очевидно, он не стал бы забираться в далекую, вовсе не гостеприимную землю заволоцкой чуди, а ушел бы куда-нибудь поближе или попытался бы пробраться к братьям в Тмутаракань, откуда его хотя и не раз выгоняли, но где уже прочно сидели его братья и союзники. Его политика в Новгороде заставляет предполагать, что неудачи в Тмутаракани научили его дипломатии, и вряд ли он, учтя урок прошлых лет, не сумел создать себе опору в Новгородской земле. Если бы он был убит в Заволочье новгородцами, то вряд ли его похоронили бы в Чернигове. То, что его тело очутилось в Спасском соборе, свидетельствует о том, что в земле чуди нашлись лица, доставившие его черниговским дружинникам. Кем они могли быть? Теми же самыми новгородскими боярами и купечеством. Скорей всего в землю заволочской чуди завлекла Глеба обычная феодальная экспансия, и совершал поход он не за свой страх и риск, а во главе предприимчивых новгородских бояр и купцов. Поэтому, естественно, когда он был убит сопротивляющейся чудью, его тело с почетом было доставлено в Чернигов. Убитый князь-изгнанник никогда бы не дождался таких почестей от новгородцев, а черниговцы ехать за трупом в землю заволочской чуди, конечно, не могли и не думали, так как кратковременное владычество Святослава в соседнем Белозерье не создало в нем базы для постоянного пребывания там черниговского боярства.

Итак, князь Глеб погиб, убитый чудью в одном из обычных для Новгорода колониальных походов в новгородское «Эльдорадо» — Заволочье. Непонятно утверждение Голубовского, что «Глеб Святославич был убит у еми, финского народа, жившего по берегам Финского залива и Невы». [737] У автора приведенных строк для данного утверждения нет никаких оснований, кроме явного домысла Татищева.

Мы подробно остановились на вопросе об обстановке гибели Глеба именно для того, чтобы показать, что Глеб был тесно связан с местной новгородской верхушкой и не держался только силой Чернигова, а имел и собственных сторонников из числа боярства и купечества. Глеб не был изгнан, а погиб в одном из обычных походов новгородских бояр в погоне за данью. Поэтому в лице Глеба мы видим не просто ставленника Чернигова, постольку прочно сидевшего в Новгороде, поскольку силен был черниговский князь, но и сторонника определенной группировки боярства и купцов, ориентирующихся в своих торговых операциях и в борьбе за самостоятельность на Чернигов.

Вернемся к Святославу. Важным эпизодом его княжения является подавление им крупнейшего восстания смердов под руководством волхвов, и в этом отношении отец и сын отличались достаточной энергией, хотя Святослав действовал и не сам, а руками своего даньщика Яна Вышатича. Летопись приурочивает восстание волхвов к 1071 г. Началось оно в голодный год. «Бывши бо единою скудости в Ростовьстей области, въстаста два волъхва от Ярославля, глаголюща «яко ве свеве, кто обилье держить»; и поидоста по Волзе, кде приидуча в погост, ту же нарекаста лучьшие жены глаголюща, яко си жито держить, а си мед, а си рыбы, а си скору. И привожаху к нима сестры своя, матере и жены своя; она же в мечте прорезавша за плечемь, вынимаста любо жито, любо рыбу, и убивашета многы жены, и именье их отъимашата собе. И придоста на Белоозеро, и бе у нею людий инех 300». [738] Кто были эти «люди 300»? Несомненно те, кто больше всего страдал от голода, кто вместе с волхвами убивал «лучших жен» и «имения» их брал себе, т. е. смерды. Голод в то время был не только результатом неурожая. Голод особенно тяжело обрушивался на смерда именно потому, что, несмотря на неурожай, дани, виры, оброки и т. д. собирались регулярно, отнимая часто у смерда не только прибавочный, но и необходимый продукт. Голод обогащал купца, торговавшего хлебом, феодала, ростовщическими сделками закабалявшего разоренного смерда, превращавшегося в закупа, и подрывал хозяйство смерда. Понятно поэтому, что голод приближал и ускорял восстание. Смерды обрушивались прежде всего на местную феодализирующуюся верхушку, присваивающую общинные запасы. Такой была «старая чадь» в восстании 1024 г. все в той же Ростово-Суздальской земле, такой же следует считать и «лучших жен», «большух гобиньных домов» («Изборник» Святослава), пострадавших в восстании 1071 г. Несколько странная на первый взгляд форма движения, когда волхвы почему-то расправляются именно с женщинами, упоминание об извлекаемых из ран рыбах и жите напоминают вымысел, но на самом деле находят себе подтверждение в некоторых культовых обрядах народов Поволжья, потомков древних обитателей Ростово-Суздальской и окружающих ее на юго-востоке земель, и позже бытующих среди них. [739] Понятна и религиозная форма движения. Экспроприация и закабаление смерда, превращение общинника в зависимого, столь интенсивно идущие именно в XI в., совпадали и во времени и в пространстве с распространяемым огнем и мечом христианством. Феодалы обрушивались на общинника, разоряли его, превращали общину в подвластную феодалу организацию сельского населения или, обирая смерда и громя разлагающуюся уже естественным путем общину, превращали его в кабального человека. Одновременно христианство, на острие меча феодала проникавшее повсеместно, разбивало старых общинных богов, уничтожало культовые места, места сборов и сходов, громило общинный культ, кончало с зарождавшимся и чем дальше на север, тем все более сильным жречеством, разбивало идеологию первобытнообщинного строя. Борьба за нее, борьба с христианством и стала формой движения смердов. Разбитый феодалом в неравной борьбе смерд стремился оказать отпор феодализму, организуясь вокруг старых общинных начал, быта, обычаев, устоев, верований и богов, и в таком случае, когда бессильно было оружие феодала дружинника, последнему на помощь приходило христианство, стремившееся и тут добраться до смерда и заставить его окончательно сдаться на милость обоих феодалов, и духовного, и светского. Борясь с язычеством и вербуя кадры первых священников местного происхождения из тех же язычников в прошлом, церковь во времена «империи Рюриковичей» сама должна была идти на некоторые уступки старой религии доклассового общества, способствуя развитию религиозного синкретизма, освящая старые народные праздники (Масленица, Коляда, Купала и т. д.) и богов (Волос — Власий). Но идя на отдельные уступки, церковь оставалась непримиримым врагом языческой религии общинников и, сама превращаясь в крупнейшего собственника-землевладельца и в хозяина множества холопов, изгоев, смердов, она становилась правой рукой феодала в процессе экспроприации им смерда. Да иначе и не могло быть, так как православная церковь и призвана была на Русь и превратилась из второстепенной в главнейшую — именно для этой цели. Неудавшийся эксперимент Владимира Святославича с установлением феодальной «небесной иерархии» при сохранении старой языческой религии заставил князя, после некоторых колебаний, прочно и твердо стать на путь христианизации, так как она вполне соответствовала требованиям киевских феодалов, предъявляемым ими к той религии, которая должна была помочь им в укреплении их владычества. Христианство означало и начало конца для волхвов. Их должен был заменить служитель христианской церкви. Волхв был связан с родом и родовой аристократией. Он продолжал играть существенную роль и позднее. Авторитет волхва был достаточно велик еще и в тот период, когда родовые связи уступили свое место территориальным, а эти последние послужили базой для образования поземельной сельской общины. Новая феодальная верхушка росла и крепла как враг волхвов. Отсюда общий враг у смерда и волхва — феодализм и христианство, отсюда их союз, создавшийся еще тогда, когда волхв был главным служителем языческой религии, исполняющим все культовые обряды, выступающим посредником между добрыми и злыми божествами и общинниками, преисполненными страха перед чем-то неведомым и всесильным, что ежеминутно может вторгнуться в их жизнь и от кого зависит их благополучие и удача в земледелии, скотоводстве, промыслах. Авторитет волхва, носителя старой религии времен свободного состояния общинника, приводит к тому, что во главе восстаний смердов становятся волхвы. Так было в 1024 г. в Суздале, так было в Новгороде во времена Глеба. Волхв пытался поднять восстание и под Киевом в эти же годы, но феодалы вовремя приняли меры, и киевский волхв «в едину бо нощь бысть без вести». [740] Волхв поднимал восстание смердов в той же Ростовской земле и в 1091 г., но и тут феодалы, уже наученные горьким опытом, быстро расправились с движением, и волхв «вскоре погыбе». Позднее, в XII–XIII вв., когда феодалы расправились с оставшимися еще непокоренными в центральной полосе Восточной Европы племенами (голядь, вятичи), когда феодальные города и вотчины широко раскинулись по всей громадной территории русских княжеств, когда свободный общинник стал уходить в область преданий, когда одновременно с этим громадные успехи сделала и христианская церковь, — тогда уже изменились и самые формы восстаний смердов. Потеряла свое значение старая родовая религия, исчезли волхвы; князья, бояре, духовенство быстро кончали с рецидивами волхвования, и мы видим, что подобные восстания смердов, руководимых волхвами, происходят среди племен севера, где сильнее было жречество и где только начиналась феодальная экспансия новгородского боярства и колонизация, а вместе с ними и христианство. В 1229 г. из новгородских колоний привозят в Новгород четырех волхвов и сжигают их на костре. Это была последняя вспышка восстания смердов под руководством волхвов.

Движения смердов, руководимых волхвами, сложны.

Различны цели восстающих смердов и волхвов. Для волхва — это борьба за реставрацию старого быта, за сохранение язычества, а с ним вместе и того положения, которое он занимал в обществе, положения, безнадежно им утраченного, борьба с конкурентом и соперником — священником, занимающим его место.

Волхв — сколок отживающего мира, сторонник отмирающих, старых порядков. Он зовет назад, его цели реакционны.

Смерды прислушиваются к голосу волхва. Авторитет волхва еще не пал. Как и позднее, религиозные моменты играют большую роль в борьбе сельского люда с феодалами. Когда волхв призывает смерда выступать против христианства, борьба с христианской церковью перерастает в выступление против князя, бояр и наоборот. Тесный союз господствующего класса с господствующей религией создает подобную специфику первых восстаний смердов. Для смердов восстание против «старой чади», князя, даньщиков есть не что иное, как борьба с укрепляющимся феодализмом, которая, правда, часто проходит под флагом выступления против христианства.

Волхвы для князя являются смердами. Волхв для феодала тот же смерд, такой же «подданный», платящий дань, обязанный и другими повинностями, как и всякий другой смерд. Когда волхвы, возглавившие рать смердов-повстанцев в 300 человек, пришли на Белозерье, туда же явился и собиравший в то время дань даньщик князя Святослава черниговского Ян Вышатич. [741] От жителей Белозерска Ян узнал о том, «яко два кудесника избила уже многи жены по Вользе и по Шексне, и пришла еста семо». Ян прежде всего справился, чьи они смерды и, узнав, что князя его — Святослава, на этом основании немедленно потребовал у населения их выдачи. Волхвы были смердами, и поэтому, естественно, Ян, думая поступить с ними как с повстанцами, требовал на основании феодального права их выдачи. Население «града», очевидно, сочувственно относилось к восставшим, так как они сами в массе своей тоже мало чем отличались в глазах Яна от смердов. Они тоже были, посколько речь идет не о верхушке, а о городских низах, «горожанах» в широком смысле этого слова, «под данью», подданными. За это говорит следующий факт. Когда Ян узнал, что волхвы — смерды его князя Святослава, он решил расправиться с ними поскорей и так же, как справлялись с восставшими сами князья, — решительно и жестоко. Ян в горячке, по рассказу летописца, решил сперва сам идти в лес, где укрылась рать смердов, но дружинники его были благоразумнее и рекомендовали Яну не идти одному без оружия. Ян послушался, и через некоторое время он уже шествовал по лесу в сопровождении 12 дружинников — «отроков» и священника, захваченного на случай богословского спора с волхвами и для обращения «отпавших» смердов в христианство. Через некоторое время перед ним предстала «исполчившеся» рать повстанцев, от которых вскоре отделяются трое смердов для переговоров с идущим навстречу им Яном. Смерды предупреждают Яна: «Вида идеши на смерть, не ходи». Когда Ян попытался расправиться с посланцами, то один из смердов не выдержал и замахнулся на Яна топором. Тот успел увернуться и, ударив обухом смерда, приказал своим отрокам «сечи я». С одной стороны выступила кучка испытанных воинов-профессионалов, дружинников, с первоклассным оружием, с другой — более многочисленная по количеству, но пестрая, плохо вооруженная, непривычная к битвам толпа смердов. Миниатюры Кенигсбергского списка летописи дают нам представление, с одной стороны, о феодалах Яне и его дружинниках, в долгополых кафтанах, с мечами, а с другой — о рати смердов с типичным оружием восставших крестьян — топором. [742] Смерды отступают вглубь леса, в чащу, захватив и убив попина Янева. Ян не решается углубиться за ними в дебри, поворачивает обратно и входит в город. Белозерцы, правда, рассказали Яну о волхвах, о том, что они делали, где были и куда пошли, но помогать ему подавлять восстание они отнюдь не собирались. Белозерцы не присоединились к восставшим, но и не думали хоть чем-нибудь помочь попавшему в затруднительное положение Яну, который оказался не в состоянии один справиться с движением. Очевидно, восставшие имели сторонников в городе и среди масс городского люда, среди «белозерцев» они пользовались симпатией и сочувствием. Нет надобности подробно останавливаться на причинах этого явления, и достаточно будет лишь упомянуть о том, что городской «черный люд», особенно здесь, на окраине Руси, мало чем отличался в глазах феодала от смерда. Ян знал о связях горожан со смердами и волхвами, но ему было также известно, что без поддержки белозерцев справиться с восставшими он не сможет. И Ян находит способ для того, чтобы заставить жителей Белозерья ему помочь. Он заявляет горожанам, что «еще не имете волхву сею, не иду от вас и за лето». Ян знал, чем можно вынудить горожан оказать эту далеко не приятную им услугу. Перспектива содержать в течение длительного времени даньщика князя вместе с его дружинниками — «отроками» не улыбалась Белозерью. Горожане вынуждены были согласиться и «шедше яша я, проведоша я к Яневи». [743] Расправа Яна с волхвами была жестокой. Богословский спор кончился не в пользу Яна. Волхвы требовали, чтобы Ян отправил их на суд Святослава, так как он, по их мнению, не имел никакого права что-либо с ними сделать. «Без княжа слова» нельзя было «мучить смерда». Это прекрасно знали волхвы, но с этим отнюдь не пожелал считаться Ян. Право феодала — право сильного, и хитрым маневром Ян стал сильней восставших смердов и их предводителей — волхвов. Несмотря на побои и увечья, волхвы не только не отказывались от своих убеждений, но и неоднократно требовали, чтобы Ян передал их на суд самого Святослава. Тогда, видя их мужество, Ян решил еще более тяжкими мучениями заставить их смириться. Ян буквально взнуздал волхвов, впряг их в свою ладью и заставил их, раздирая себе «рублями» «уста», Тащить ее. У устья Шексны он остановил ладью и спросил волхвов, что им теперь говорят их боги? «Сице нам боги молвят, не быти нама живым от тобе» — ответили измученные волхвы. Ян призывает «повозников», спрашивая, не убит ли кто из их родственников волхвами, а когда выяснилось, что во время восстания у кого погибла мать, у кого сестра и т. д. (это свидетельствует о том, что сами «повозники» были из числа «лучших», так как волхвы истребляли «лучших жен», да и в местности, где население было настроено далеко не в пользу Яна, последний окружал себя «лучшими», «старой чадью»), — отдает волхвов, во исполнение кровной мести, на расправу «повозникам». Последние убивают волхвов, а трупы вешают на дуб. И, наконец, последним пережитком старой языческой религии является следующее упоминание летописи: «В другую нощь медведь възлез, угрыз ею, и снесть…». В этом рассказе о медведе нельзя не усмотреть легенды, связанной с распространеннейшим тотемом Восточной Европы — медведем: медведь кончает с волхвами; хоть мертвые, волхвы все же возвращаются к древнему тотему.

Об этом факте уже только слышал Ян Вышатич, сообщивший Никону о восстании волхвов. Шахматов совершенно прав, указывая в своих «Разысканиях о древнейших русских летописных сводах», что в летописи известия о волхвах попали, будучи внесены туда Никоном со слов очевидцев и участников. Таким был и Ян Вышатич, к которому уже, очевидно, дошла вслед весть о том, что трупы волхвов съедены медведем, так как сам он еще до этого, убедившись в смерти волхвов, «идущю домовь». Так было покончено с крупнейшим восстанием смердов, покончено руками черниговских феодалов. Жестокость расправы обусловлена не личным характером Яна Вышатича, не общим низким культурным уровнем и грубыми нравами вообще, как часто ранее подобные вещи склонны были объяснять, а ненавистью и страхом феодала перед восстанием низов. Преимущество в вооружении и организации обеспечило победу Яна Вышатича.

Как мы видели, легенда о «демократичности» черниговских князей остается мифом, созданным лишь усилием творческой мысли П. Голубовского и Д. Багалея. Действительно, черниговские князья были склонны к демагогической политике заигрыванья с общественными низами, но только лишь в том случае, когда со стороны последних не грозила непосредственная опасность ни их владычеству, ни господству феодальной верхушки вообще и когда, наоборот, известные уступки низам и апелляция к их поддержке могли способствовать укреплению их могущества и усилению политической роли на арене межкняжеской борьбы. Тогда же, когда дело заходило далеко и выливалось в подлинную борьбу городского «черного люда» и смердов, черниговские князья оказывались не только верными поборниками феодальных прав, но и активными карателями восставших. Далеко ли, близко ли от стольного города Чернигова происходило восстание — безразлично. Так было во времена Глеба в Новгороде и во времена Яна Вышатича на далекой окраине в Белозерье, Ростове, в земле мери, мордвы и веси.