и звук, и отзвук: из разных книг
вернуться

Чухонцев Олег Григорьевич
Шрифт:

Соседка

По-дружески, без стука ходил я к ней нередко. Была она толстуха, предобрая соседка. Здорова ли, болеет – а поделиться не с кем… Средь бела дня белеют на окнах зановески. Сидит у ней Никола, хмельной женатый грузчик. Играет радиола, в углу среди игрушек. Ой, тонок слух у стенок, у стенок у фанерных, ой, хахали у девок, у девок не у первых. От скрипа, от позора, от злого наговора – играет радиола, играет радиола! А муж ее в тюряге по дурости, по пьяни, теперь ей бедолаге вся радость – хмель в стакане. А дети где? А дети – в песочке, в куче сора – забыли всё на свете. Постой же, радиола! Поймут ли бабье горе и мамкины секреты? А знаю я другое, а помню я не это. Ей помнится самой же – сама в беде утешит, поможет, если может. Нет, просто люди брешут! Она ведь помнит Родьку, лелеет Родиона! …Буравит штопор пробку, играет радиола. А утром снова скажет: – Здорово! Как живется? – Письмо его покажет, покажет, отвернется. Стоит неловко, боком, у приоткрытой двери, стоит, как перед Богом, в которого не верит. 1959

Семен Усуд

– Во как! – обычно скажет Семен Усуд, если вдруг кто-то где-то отколет штучку, выпятит губы, словно найдет колючку, – Я так и знал! – и сглотнет ее, как верблюд. Что ни случится: в глаз попадет ресница, и не ему, а соседу, на сеновал малый затащит девку, а та девица, – скорбно надует губы: – Я так и знал! Всё-то он знает, всё-то он глазом точит, словно нечистая сила ест мужика; встанет перед забором, если доска плохо прибита: – Во! – и доска отскочит. Словно ребенок, а по летам старик, не приложил он рук ни к чему и – дальний – ходит среди людей, и худой кадык, как у верблюда, пришлою дышит тайной. Глянешь – куда его черти с утра несут? – кепку надвинет и чешет себе, сердешный, мучимый любопытством иль скукой здешней? – кто его знает. – Куда ты, Семен? – У суд. Тем и живет. А кто? А откуда родом? – тайна и есть. Работал ли где когда? Словно однажды вышел с другим народом и по пути отстал и забрел сюда. Сроки ли выйдут, на душу ль камень ляжет как облегченье, войдет ли под карк ворон Высший Судья: – А ну-ка скажи, Семен, не за себя, за тех! – и Семен всё скажет. Как-то встречаю осенью – шел отстрел диких собак, – и вспомнил он: – В тридцать третьем я убежал. От голода зубы съел. Нам-то еще повезло… – И добавил: – Детям… – Во как! – потом сказал, помолчал чуток и, не простясь, пошел городской пустыней, где на деревьях тающий тенькал иней и под ногами мерзлый хрустел песок. Я еще вижу, как он идет по скверу, как он уходит, тая худой спиной… Господи мой, не этому ли примеру следовать наказал Ты в страде земной? Не потому, что дни его незлобивей, чем у других, а ночи, быть может, злей, не потому, что духом своим бедней, а ремеслом да промыслом нерадивей, а потому, что в мире больших невзгод он, как дитя большое, в обидах страшных не по обидам, а по вине живет; больше того, врагов возлюбил вчерашних, – может быть, он, когда выйдет его черед перед лицом Творца оправдаться в судьях хоть бы за то, что прожил верблюдом в людях, в Царство Небесное как человек войдет. 1982

* * * («Свет мой поздний – моя проходная…»)

Свет мой поздний – моя проходная, дай уснуть на твоей раскладушке, где горячей щекой припадаю, пропадаю в горячей подушке, где за дверью, запарившись к ночи, спит убитый работой рабочий, а напротив, скучая без денег, спит убитый бездельем бездельник. В малом мире, подверженном буре, в тесной кухне, где слухи да вздохи, постигаю на собственной шкуре неустрой коммунальной эпохи: есть друзья, а в душе недоволен, одиночеством, может быть, болен; есть враги, а в душе наболело, может быть, и вражда надоела. И однажды наступит расплата, и тогда, как куска побирухе, станет совестно доброго взгляда одинокой и бедной старухи, и увижу, что нету богатства, кроме нашего бедного братства, нету платы иной, кроме хлеба, нету правды другой, кроме Неба! 1964

Два стихотворения

I
…А в эти дни горели за Посадом болота, и стояла мгла в Москве, и скрип травы, желтевшей самосадом, был жесток при неслышимой листве. А со степей казахских и каспийских шел зной – и было небо как в огне. Душа болела о родных и близких, о матери я думал, о жене. Нет, не любовью, видно, а бедою выстрадываем мы свое родство, а уж потом любовью, но другою, не сознающей края своего. Да что об этом! Жизнью и корнями мы так срослись со всем, что есть кругом, что кажется, и почва под ногами – мы сами, только в образе другом. Я вижу те места… Теперь там пусто. Поселок брошен, а погост сгорел. Могил не стало, и такое чувство, как будто я вдвойне осиротел. И где моя судьба в судьбе народной, и что со мною станется и с ней – не разберешь: так едок дым болотный! Земля горит на родине моей… 1972
II
А злоколючий пух чертополоха кружился над разрытым пустырем, где в котловане новая эпоха вбивала рельсы под высотный дом. И ухал молот по стальной опоре, а в стороне, когда молчал металл, за насыпью, как за окопом в поле, контуженый кузнечик стрекотал. И я вовек не чувствовал так жгуче, как горяча непавшая роса, как тяжела непролитая туча, на чем стоят железные леса. Ну что еще, какую тяжесть надо перетерпеть в судьбу и ремесло, чтоб всё – от инженерного снаряда до Божьей твари – смыслом проросло? 1972

* * * («Черемуха из-под дождя…»)

Черемуха из-под дождя, пятилепестковая одурь, тебя я услышал, поодаль от ярких рядов проходя. Черемуха? Боже ты мой! Откуда? С какого вокзала? Какая нужда завязала твой ворох суровой тесьмой? Зачем ты торчишь на торгу, как девочка в белой панаме? Цвела бы себе на поляне, на майском цыплячьем лугу! Да где там, на торг городской тебя угораздило тоже. О, как мы с тобою похожи своей несуразной тоской! Я грусти не знал бы весной, а этой весной и подавно, когда бы не дух твой так явно, твой дух не витал надо мной. Он словно бы в чем-то винил, и, сколько я шел по Садовой, черемуховый, черемховый – всё время вдогонку дразнил… 1968

Пасха на Клязьме

Стояла большая вода. Она затопила низины, где таяли редкие льдины и плыли не зная куда. Потом добралась до лугов и дом под холмом захватила, оставив трубу и стропила поодаль чужих берегов. Смеркалось, и низкий туман тянулся с Оки и Онеги. Казалось, российские реки, разлившись, пошли в Иордан. И только у края земли зашлось наконец половодье, мы тоже, Христово отродье, в забытую церковь пошли. Поплыли по черной реке, поднялись по временным сходням, томимые духом Господним, дотоль пребывавшим в тоске. А в храме в дрожаньи огней, в мерцаньи котомок пасхальных свидание близких и дальних читалось ясней и ясней. И в полночь, лишь колокола открыли небесные сферы, я понял: возжаждала веры душа, не избегшая зла. И вправду – неисповедим путь блага в кругах мирозданья, хотя суета всепознанья и правила веком моим. Но я, сознавая предел, провидел иную свободу, покуда вслед крестному ходу шел в ночь и на свечи глядел. И чудо свершилось сполна: к рассвету или воскресенью увидели новую землю и – ахнув – узнали: весна! И спала вода, и траву покрыла белесая пленка, как мокрую кожу теленка, рожденного в темном хлеву. И вот уже вниз по реке, по взгорьям и падям весенним – шла Пасха застольным весельем со сдобной ковригой в руке. И день, освященный впотьмах, светился во славу творенья, и радостно, как Откровенье, горел поцелуй на губах! 1966

* * * («Нет ничего ужасней вырожденья!..»)

Нет ничего ужасней вырожденья! Я помню, как вблизи нагроможденья развалин и пещер Чуфут-Кале, внизу, на дне гранитного колодца, темнел приют, похожий на уродца или на склеп, придавленный к земле. Была весна, но не было бесплодней ее дыханья. Словно в преисподней, в ущелье острый чад стоял столбом. Был замкнут горизонт: там прел свинарник, тут отцветал кладбищенский кустарник, а между ними инвалидный дом дымил окрест. Он был кирпичной кладки, хотя, казалось, плод иной догадки, матерьялизовавшийся фантом. И я подумал: вот изнанка жизни, какая нам тщета в степной отчизне? Пройдут года, и мы как дым сойдем. Как если бы, забвением казнимы, аланы, печенеги, караимы, всем миром снявшись, бросили очаг – так пусто тут… По ком, Иеремия, твой плач, когда в мозгу лоботомия и сыплется душа как известняк… Сказать не скажешь… Встретишь эти лица – в них, кажется, пустыня шевелится. О, задержись над каменной тропой. А срок придет расплачиваться кровью – не приведи, Господь, под эту кровлю, под этот кров с дымящею трубой! 1966