Шрифт:
Мне хорошо на людях одному. Скрипи, трамвай, греми в кольце железном! Скрипи-греми! Счастлив, кому дано из колеи осточертевшей выпасть и время на ходу остановить! Развоплощенность – это путь свободы. Как хочется в ладони зачерпнуть минуту-две, в пустую горсть вглядеться, держать, держать, ни капли не пролить. И как повеет чем-то… Лето, лето, весна цветов, пионы и бензин, искрят газоны, тянет травостоем, и запах детства слышен за квартал.
…А ночью, чтоб отец не увидал, забраться на душистый сеновал в конюшне милицейской и впотьмах – змея! змея! – испытывая страх, лежать на сене – а покос лесной – и каждый шорох чувствовать спиной. И долго в небо черное глядеть. Раскинуть руки – и лететь, лететь над красной водокачкой голубой, над каланчой и заводской трубой, над колокольней – и рукой задеть за колокол – и раскачнется медь. И вдруг очнуться: что это? И гуд, и лошади копытами гребут… И вспыхнет неба вольтовый квадрат – удар! – и оглушительный раскат всё сотрясет, и шелест налетит, порыв, еще – и ливень загудит… О доблесть малых: страх, восторг и страх! И топот, топот, топот в денниках. А я мальчишка, мне двенадцать лет, как выкидыш я выброшен на свет, мне интересно жить еще, я мал, я сам себя еще не осознал, не знаю, что за грохоты гремят, какие кони в темноте храпят – из-под земли – всё громче, всё грозней…Я оторвался от своих корней, и эта память мне уже чужая, и я уже другой… Но что же, что издалека томит, не отпускает, а кружит, кружит? Что за дикий бег? Куда летит трамвай, и жизнь, и время? Что слышит мать из тишины своей, той тишины последней? Кто ответит? Я мир искал, а потерял себя, и на годах, как на конюшне старой, замок навешен… Как копыта бьют! Стучат! Стучат! Пусть выпрямят дорогу, пускай зальют асфальтом колею, а я свое дослушаю – Тишинский! – додумаю, а нет – так домолчу. А впрочем, хватит. Что там, Белорусский? Пора сходить. И снова этот шум:
Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется… – Эй, гражданин, не мешкайте в дверях! Проходит всё, и только остается неслышный шелест, только шум в ушах… 1973 * * * («Радости нужен повод…»)
Радости нужен повод: день ли рожденья, год свадьбы – гуляй, коль молод. Горе само найдет. Даром не потревожит, лишних не скажет слов, руку молчком положит, глянет в глаза: готов? Вздрогнешь как от ушиба, жизнь пронесется вспять… Вот и учись как рыба воздух пустой глотать. Начало 1970-х Три стихотворения
I
Отца и мать двойным ударом свалила смерть. Их сон глубок. Теперь они в подлеске старом лежат ногами на восток. Лежат, а сбоку стынет лужа, а сверху воронье кружит, и шелестит венок: от мужа, а муж в земле сырой лежит… II
…И поглотила одна могила вас друг за другом – и холм сровняла. И то, что жизнью недавно было, теперь землею и снегом стало. И не поверить, как это просто: в дыму морозном, в ограде тесной рядком два-оба – среди погоста – сугроб надгробный да крест железный. И всё. И солнце в морозном дыме. И от рожденья до смерти – прочерк. А я вас вижу еще живыми, затянут намертво узелочек… Спите спокойно. Теперь одни вы. И голос давний, уйду ль, уеду: – Не забывай нас, пока мы живы, не будет снегу – не будет следу. И стук какой-то. Окину взглядом и догадаюсь: наверно, с ланки. Каток кладбищенский где-то рядом, колотят клюшки по мерзлой банке. А снегу, снегу – само сиянье! Гляжу – а вас и следы простыли. Лишь снег остался да в поминанье два красных яблока на могиле… III
На бывшем пруду монастырском ребячий каток. Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки. Еще мы побегаем малость, подышим чуток, пока не послышится судный удар колотушки! Как жизнь эта мечется – зимня, желанна, жалка, но высшая мера часы роковые сверяет: стучит колотушка – и рядом удары с катка, играют мальчишки – и трубы играют, играют… 1974 Велосипеды
Что есть и что останется – не знаю. Как тень мелькает за ее спиной стремительной, как вспыхивает солнце на втулке колеса! Она легка как бабочка, и на лету трепещет крахмальный фартук белый – догони! И колея в черемушник ныряет, и воздух, воздух хлещет и пьянит, а я припал к рулю, верчу педали, я догоню ее! Но нет, едва ли… Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет! Записка в книге, зуд велосипедный – и целый день томишься, и во сне куда-то сломя голову несешься, она на раме, ты в седле – и прядь отбившаяся горячит и дразнит, а повернется – губы и глаза, глаза и губы – и колючий шелест, желанья полный, рама и седло – и пустота!.. О, разрешенье плоти, – так выбивает пробку к потолку и раздраженно пузырится пена! А мы, душа, другие знали сны, но пролетели врозь велосипеды, лишь имена Simpson и Diamant еще тоской черемуховой веют, послевоенной, злой… Но чтоб теперь, теперь столкнуться на перроне: ты ли? – и отшатнуться: круглое лицо, прямая полногрудая фигура, затянутая узким ремешком как дачный саквояж, и зонт японский – чужое всё! – и только твердый взгляд как вызов да еще сухие губы надменные… Зачем, зачем всю жизнь я догонял тебя? Теперь я знаю, что первая любовь обречена, но медлю почему-то… Так однажды стоял я у киоска Porno-sex, о принце Датском смутно вспоминая, о вопле паровозном, о письме: – Я больше не люблю тебя, – а рядом вечерний Копенгаген жил, и негр глядел в киноглазок, и кто-то шею тянул, чтоб оттеснить его, взглянуть, увидеть нечто… Есть у нас секреты, а тайны нет… Как вздрагивает зонт… Нелепо говорить, молчать нелепо. И хорошо, что поезд подошел. – Звони! – и двери стукнулись резиной… Не может быть, чтоб я тебя любил. Не может быть. Я ничего не помню. Но отчего же так не по себе, как будто в чем виновен? Нет, довольно, довольно с нас и собственных забот! И мне они дороже тех кошмарных счастливых снов, какие только раз сбываются, когда мы не готовы для счастья… А она еще летит как бабочка, еще летит, мелькая, непойманная, легкая такая… А иногда мне хочется шепнуть как на духу, всего два слова: время убийца, а не лекарь… 1974 * * * («во сне я мимо школы проходил…»)
во сне я мимо школы проходил и выдержать не в силах разрыдался 1976 * * * («Река темнеет в белых берегах…»)
Река темнеет в белых берегах. Пронесся ледоход неторопливо и тишина зыбучая в лугах стоит недели за две до разлива. Я что-то потерял. Но что и где? ……………………… И колесо колеблется в воде. 1973