Шрифт:
Воробьиная ночь
* * * («Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий…»)
Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
«Слово о полку Игореве» Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий. Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон. Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей, и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон. Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина, ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, – кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом. Это весна всё подняла, всё потопила и вздыбила – бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету. Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора, чем этот край, где от лугов илом несет за версту? Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами? Что ворожит над головой неугомонный галдеж? Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь? Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую, за неуспех и за пример зла не держать за душой. Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю, что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой. 1970 * * * («Заколодило наши пути…»)
Заколодило наши пути. Развело – и путей не узнаешь. Жар еще не сошел, погоди! Веет липой – а ты уезжаешь. Сохнут губы, и пальцы как лед. Что случилось? С какого недуга так горячечно липа цветет и глаза избегают друг друга? Ни о чем я тебя не прошу, уезжай – наша связь добровольна. На вечерний перрон провожу, уезжай, уезжай – мне не больно! Всё равно! Что тянуть канитель, если память копейки не стоит? Застилай на дорогу постель, и не стоит об этом, не стоит… И когда отшатнувшийся свет поплывет и закружатся тени, – Я любил тебя! – выдохну вслед и – ступени, колеса, колени. И экспресс застучит второпях, и стремглав за экспрессом летящим горы шлака на черных путях вдруг откроются в небе горящем. Вот и всё. И обдаст колею. И заклинит рычаг семафора. Ничего. Я и это стерплю. …И отпустит. Теперь уже скоро… 1970 * * * («…И пока гомонит воробьиная ночь…»)
…И пока гомонит воробьиная ночь, я скажу тебе так: ни к чему эти счеты. С нас довольно! Не воду ли в ступе толочь – объясняться, когда целый мир на двоих? Мы в расчете со всеми, и эти щедроты – только мелочь надежд, и довольно о них! Воробьиная ночь, это всё ее зной, грозовая испарина душной столицы. Как деревья шумят помертвелой листвой! Как сверкают зарницы, дождем обходя! И, шарахаясь сослепу, мечутся птицы, клювы жадно раскрыв. И ни капли дождя. И ни грусти, ни радости – и никакой ни грозы, ни прохлады, лишь ветер горячий, да еще тополя сыплют спермой сухой, да еще прожитое меж пальцев течет, да еще все амбиции, все неудачи, да еще, да еще… О погашенный счет! Всё погашено… Всё, что могли погасить! Для чего же душа еще жжет головешкой? Я, наверно, устал, и обиды сносить нету сил… Я устал… Это жар или бред? Так чего же ты медлишь? Скорей же, не мешкай, брось мне вызов и ты – это лучший ответ! Чем больнее, тем легче. И прочь этот вздор! Утром дворники встанут и падаль ночную – эти перья и пух, засорившие двор, – на ребячью потеху сгребут и сожгут. Ты – свободна! К чему же тебя я ревную? К безрассудству, с которым и птицы не мрут? Воробьиная ночь, воробьиная мгла. Всё смешалось в одно, а нельзя ошибиться. Я спокоен, и там, где лишь пыль да зола, уголек еще пышет, пытаясь помочь. Я спокоен, спокоен, но страшно решиться. О, пролейся ливмя, воробьиная ночь! 1971 * * * («Робея, сама прибежала…»)
Робея, сама прибежала, накидку смахнула рывком и, волосы взбив как попало, осыпала талым снежком. А плечи так жарки до дрожи, так мокро топорщится ворс, что только ознобом по коже и страшно, что это всерьез! Ах, радость моя, успокойся. К чему наводить марафет? Присядем. Не бойся, не бойся. Как зябко! И выключим свет. О чем ты? Как доводы долги. Как руки твои холодны. Не надо, не надо о долге – мы только любимым должны. Да ладно, сочтемся со всеми. Скорей же! – я сам без ума. Скорей! – и колени в колени, и сердце у горла, и тьма. …А там, за тяжелою шторой, где в соснах стоит Орион, протяжно торопится скорый, влача за вагоном вагон. Он буфером буфер толкает, динамо-машиной гремит, стрекочет, стучит, громыхает, спешит, затихает, скрипит… А наша с тобою дорога – навстречу да в две колеи. Ты плачешь? Прости, ради бога! Я руки целую твои. Ты плачешь? Не мучься обманом, смотри, как счастливо горит на пальце твоем безымянном болезненный камень нефрит. И так хорошо, что мы рядом, что темен случайный ночлег и ночь шелестит снегопадом, и только и свету что снег… 1971 Напоминание об Ивике
Я лишь во сне свободен, как раб, освобожден от произвола родин и слепоты времен! Иду себе свободно в родной Пелопоннес, как Ивик беззаботный через весенний лес. Как хорошо дорогу прослушать посошком, шагая понемногу с дудою и мешком! Как радостно с пригорка висячий слушать гам и легкодумно-зорко глядеть по сторонам! А там, в зеленой шири – дубравы да луга. Коровы опустили в траву свои рога. Снопы лучей белёсых клубят лесную тьму. Воткну я в землю посох и дудочку возьму. Я горло ей продую и выпущу из рук мелодию такую, как эти лес и луг. А лес всё гуще, гуще, всё уже колея. Вперед – в просвет цветущий иного бытия! Не блудному ли сыну веселый дар с небес? Кто хочет – в Палестину, а я – в Пелопоннес! И так я заиграю, как истмийский флейтист. И отзовется с краю опушки птичий свист. Но что там? В хвойном мраке – всё ближе, ближе – ах! – не птицы, а бродяги с дубинками в руках. Они посторонятся и станут за сосной. – Своим ли прибедняться? Идемте! Кто со мной? Они переглянутся о чем-то о своем и только улыбнутся, дубинки взяв: – Идем! Один, другой и третий – все трое – напрямик. – Друзья, Зевес свидетель, нам дудка проводник. А грай в вороньих гнездах! А столько воронья! – Вы чувствуете воздух иного бытия? А солнечные пятна! А красные цветы! И голос: – Мы-то ладно, но чувствуешь ли ты? И словно шило, что ли, пронзило левый бок. И выпали от боли и дудка, и мешок. И что еще? Потемки. Я охнул – и упал. И кто-то в перепонки впотьмах застрекотал. И заскрипел, и дрелью, буравящей сучок, засвиристел под дверью – так тоненько – сверчок… Оставим объясненья. Кто ведает о том, какие сновиденья перед последним сном? Я мало жил – и много. Там умер – здесь воскрес. Но где она, дорога в родной Пелопоннес? А жизнь всё безымянней, и многие в тени. И мы, будильщик ранний, и мы с тобой одни. Лишь рядом из поселка сосновый скрип глухой да поздняя поземка по опали сухой… 1973 * * * («Еще помидорной рассаде…»)
On the fairest time of June.
Keats [1] Еще помидорной рассаде большие нужны костыли, и щели в искрящей ограде вьюном еще не заросли; еще предзакатные краски легки как однажды в году, и пух одуванчиков майских не тонет в июньском пруду. Но так сумасшедше прекрасна недолгая эта пора и небо пустое так ясно с вечерней зари до утра, что, кажется, мельком, случайно чего ни коснется рука – и нет, и останется тайна на пальцах, как тальк с мотылька. О, лучше не трогай, не трогай. Что правды? Иди как идешь своей легкодумной дорогой и тайны чужой не тревожь. Довольно с тебя и окрайны, и неба, и вспышек гвоздик. Ты, может быть, сам не без тайны, но, к счастью, ее не постиг. 19731
В прекрасную пору июня. Китс (англ.).
* * * («Заплачет иволга и зацветет жасмин…»)
Заплачет иволга и зацветет жасмин. И догадаешься: ты в мире не один. Так тишь колодезна. Так вёдро глубоко. Гроза промчалась – и прокисло молоко. И дуб струящийся, вобравший небосвод, как конь от мух, листвою нижнею прядет. Живи как можется, вдыхай до ломоты озон жасминовый и банный дух тщеты! Тебе ли не было отпущено с лихвой? Так слушай: иволга кричит над головой… 1973 Бывшим маршрутом
Я оторвался от своих корней, а родина моя всё зеленей чужой листвой шумит над головой!.. Не странно ли, на улице Лесной уже ни леса нет, ни лесопилок – булыжник да асфальт. Летит трамвай, на крышу тень кирпичная упала, и пыль, крутясь, вдогонку понеслась, и ветер, ветер… И жалеть не надо! Я так устал от самого себя, что только бы глядеть, глядеть, да слушать на поворотах скрежет осевой, да отмечать проездом: Квас. Газеты. Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк. Ваганьковское кладбище. Обратно. И ничего другого… Говорят, что парность – знак надежды. В этой жизни я главное, быть может, проглядел, а шум остался, неусыпный, долгий, тенистый шум, лесная благодать…