Шрифт:
* * * («Еще темны леса, еще тенисты кроны…»)
Еще темны леса, еще тенисты кроны, еще не подступил октябрь к календарю, но если красен клен, а лес стоит зеленый, – Гори, лесной огонь! – я говорю. А он, лесной огонь, до срока затаится, он в рощу убежит, чтоб схоронить пожар, но если красен клен – и роща загорится и засвистит, как тульский самовар. Гори, лесной огонь, багровый, рыжий, алый, свисти в свое дупло тоской берестяной. Не надо ничего – ни денег мне, ни славы, покуда ты горишь передо мной. У нас одна душа в сквозном и скудном мире, и дом у нас один – ни крыши, ни угла. Гори, лесной огонь, лети на все четыре и падай на спаленные крыла! 1963 * * * («Гибрид пекарни с колокольней…»)
Гибрид пекарни с колокольней, завод, где плоть перегорает, трубою четырехугольной седьмое небо подпирает. А отдаленнее и ниже, вокруг хозяйства заводского – прах, расфасованный по нишам в стенах монастыря Донского. Я, разводя кусты руками, брожу здесь утром спозаранок, где урны белыми рядами глядят на мир из темных рамок. Глядят глазами тайной тайных, ведут торжественной строкою от фотографий моментальных к монументальному покою. А мне – и памяти не надо, мое со мной, и тем пристрастней гляжу, не отрывая взгляда, с улыбкой, может быть, напрасной. Что смерть? Мне выход не заказан. Когда черед придет за мною, перед живыми я обязан лежать в земле и стать землею. Она опять придаст мне силы, я вскину ствол наизготовье, ветлою встану из могилы у собственного изголовья. А им – ничем не стать отныне: ни земляникой, ни ветлою. Их обособила гордыня, подняв свой пепел над землею. Ах, мальчик, что он понимает, когда, захваченный игрою, их простодушно поливает водопроводною водою? 1963 * * * («Когда бомбили Мюнхен и предместья…»)
Когда бомбили Мюнхен и предместья, засыпав город щебнем и золой, когда проклятья и моленья вместе слились над обезумевшей землей в едином вопле к Богу или в Бога, в зверинце, на активной полосе, сошли с ума и умерли от шока двенадцать низкорослых шимпанзе. Как некогда, воспрянувши из гроба, Сын Человеческий приял небесный сан, так в смерти шимпанзе воскрес бонобо – разумный вид – и высший – обезьян. О истина, темно твое служенье, покуда ты сомнительным родством пытаешь на разрыв и растяженье и объявляешь высшим существом. И если я под страшным подозреньем – отныне до неведомого дня, – прошу тебя, карай меня презреньем, но только не испытывай меня. 1963 * * * («Что там? Босой и сонный, выберусь из постели…»)
Н. Н. Вильмонту
Что там? Босой и сонный, выберусь из постели, дверь распахнув, услышу, как на дворе светает: это весенний гомон – на лето прилетели, это осенний гогот – на зиму улетают. Круг завершен, и снова боль моя так далёка, что за седьмою далью кажется снова близкой, и на равнине русской так же темна дорога, как от стены Китайской и до стены Берлинской. Вот я опять вернулся, а ничего не понял. Боль моя, неужели я ничего не значу, а как последний олух всё позабыл, что помнил, то ли смеюсь от горя, то ли от счастья плачу? Бог мой, какая малость: скрипнула половица, крикнул петух с нашеста, шлепнулась оземь капля. Это моя удача клювом ко мне стучится, это с седьмого неба наземь спустилась цапля. Вот уже песня в горле высохла, как чернила, значит, другая повесть ждет своего сказанья. Снова тоска пространства птиц подымает с Нила, снова над полем брезжит призрачный дым скитанья… 1964 * * * («Как в сундуке двойное дно…»)
Как в сундуке двойное дно, так в слове скрыта подоплека, когда подумаешь одно, а выйдет новая морока. Не потому, что дождь из туч садит, как из водопровода, а потому, что невезуч, вздохнешь: – Хорошая погода. Глядь, попадешь впросак опять, дурнушке скажешь: – Ты прекрасна, – а уж потом не расхлебать семейной каши – и напрасно. Я потрясен – какой разброд, я с толку сбит – какие толки: а вдруг весь мир наоборот идет от некой оговорки? Ведь и пророки от наук до несусветных истин падки: а вдруг всё сущее вокруг – предмет нелепой опечатки? Как знать! Не так ли сквозь туман всё видишь двойственно и зыбко: а ну как жизнь – самообман, неустранимая ошибка? 1965 * * * («Я не знаю, как ночь коротаю…»)
Я не знаю, как ночь коротаю, хоть убейте, понять не могу: лишь руками взмахну – и взлетаю, и летаю – на правом боку. Бестелесный как ангел небесный, я над бездной парить не боюсь, потому я так легок над бездной, что бессмертен, пока не проснусь. А проснусь – снег за окнами валит, я на койке лежу, как лежал. Котелок мой горяч, да не варит: неужели я ночью летал? Если так, значит, чудо возможно, значит, можно ни свет ни заря ощутить, как земля осторожно убывает в канун января. Стоит только мозгами раскинуть и, покуда от сна не восстал, вскинуть веки и руки раскинуть – и летишь, как в полуночь летал. 1964 * * * («Что делать мне, говоруну…»)
Что делать мне, говоруну, когда мне дома не сидится, когда проворная синица торопит позднюю весну? Когда в распахнутом окне гудит черемуха и тает, когда терпенья не хватает торчать в дому – что делать мне? Не лучше ль наложить запрет на филькин труд, на кучу хлама и посмотреть на вещи прямо? Конечно лучше – что за бред! Не лучше ль из дому во двор пройти небрежно и лениво, и постоять, и выпить пива? Конечно лучше – что за вздор! Так выпьем, разведем бобы с гуляками и остряками! Так нет же – развожу руками и слизываю соль с губы. Ах, черт, какая дребедень! Я злюсь и курицей мореной на загогулине мудреной вишу как проклятый весь день. И надвигается разлад, где строгость переходит в праздность, и тяготит несообразность, и скачут мысли невпопад. Я сбился с ног и в тишине руками голову сжимаю и ничего не понимаю: – Что делать мне?.. 1965 В паводок
Свежим утром, покуда светает в деревянном и низком краю, медный колокол медленно мает безъязыкую службу свою. Облупилась яичная кладка, сгнил настил до последней доски. Посреди мирового порядка нет тоскливее здешней тоски. Здесь, у темной стены, у погоста оглянусь на грачиный разбой, на деревья, поднявшие гнезда в голых сучьях над мутной водой; на разлив, где, по-волчьему мучась, сходит рыба с озимых полей, и на эту ничтожную участь, нареченную жизнью моей; оглянусь на пустырь мирозданья, подымусь над своей же тщетой, и – внезапно – займется дыханье, и – язык обожжет немотой. 1964