Благодаря утверждению этих законов Антоний получил большое преимущество над Октавианом и партией заговорщиков, которая с этих пор стала распадаться. Общее впечатление после утверждения законов было таково, что Антоний является господином положения, что Октавиана можно рассматривать только как безвредного бунтовщика, что никто не может теперь улучшить положение дел.

Цицерон, получив от Долабеллы свое поручение, мог уехать. Но его охватили сомнения. [196] Он готов был уехать, но его удерживала забота о своей славе, страх потерять удобный случай к какому-нибудь великолепному действию, аналогичному подавлению заговора Катилины, беспокоили угрызения совести и некоторый стыд. Не будет ли его отъезд рассматриваться как бегство? Он стремился узнать мнения разных лиц, тщательно анализировал положение вещей и спрашивал себя, может ли он вернуться к 1 января, когда Антоний уже не будет консулом и сенат будет в состоянии свободно высказаться. [197] Его удерживали и его частные дела, страшно запутанные. [198] Немного раньше он послал своего верного Тирона попытаться распутать счета Эрота [199] и просил Аттика помочь ему выйти из этого затруднения, хотя не смел просить у него денежной ссуды. Аттик был богат, но ведь сколько лиц обращалось к нему! Только он мог оплатить Бруту большую часть его издержек на аполлоновские игры. [200] Правда, что такие расходы и такое великодушие получили в этот раз блестящее вознаграждение: сенаторская комиссия, назначенная для разбора бумаг Цезаря, к концу июля, в тот момент, когда Аттик пришел уже в отчаяние, объявила его притязание основательным и приказала Гнею Планку не трогать территории Буфрота. [201] Аттик этой приятной неожиданностью был обязан вмешательству Марка Антония, о котором так плохо он отзывался в своих письмах в начале месяца. Более безрассудный и дерзкий, Луций предложил было разделить между бедняками обширные эпирские домены богатого всадника; но Марк был благоразумнее: он с успехом продолжал объединять вокруг себя прежних цезарианцев и повсюду приобретал друзей с помощью уступок и обещаний. Он старался успокоить консерваторов и помешать слишком горячим умам толкнуть Децима на решительный поступок.

Любезность, оказанная консулом Аттику, в высших классах была принята хорошо, впрочем, после утверждения законов они несколько успокоились; не было ни резни, ни других насилий, которые предсказывали заговорщики. В Риме стало более спокойно, приближался июнь — месяц праздников, когда сначала должны были справлять игры в честь Аполлона, а потом — игры в честь победы Цезаря. Дух мира, казалось, спустился на форум. Если в середине месяца считали, что Секст Помпей нападет на Италию, то к концу месяца говорили, что он желает сложить оружие, и это несколько раздражало Цицерона, желавшего, чтобы Секст сохранил свою армию для консервативной партии. [202] Многие начали даже надеяться, что аграрный закон будет простой приманкой для народа и что Антоний не считает его серьезным. Неожиданно наступило успокоение. Один Кассий продолжал волноваться. Более энергичный и более умный, чем уставший и раздраженный бездеятельностью и ожиданием Брут, он не только заботился о кораблях, чтобы отправиться за покупкой зерна в Сицилию, но терпеливо проектировал самые смелые комбинации и тайно волновал ими своего друга. Нужно было немедленно подумать о приготовлении в провинциях убежищ и армий для защиты от нападения, может быть, уже угрожающего и во всяком случае неизбежного, которое Антоний готовит против них, будучи главой демагогической партии. В Италии более нечего было делать: нельзя было рассчитывать снова завоевать власть с консулами, которые были назначены на следующий год. В Цизальпинской Галлии они, напротив, имели Децима Брута, который, хотя у него и не было денег, все же был верным другом и который, набрав третий легион, предполагал направить экспедицию в некоторые альпийские долины, чтобы, используя солдат, вернуться с добычей. Можно было также, пожалуй, рассчитывать на Планка. [203] На Востоке друзей было еще больше и с ними легко было вступить в сношения. Требоний управлял Азией и собирал там деньги, Туллий Кимвр командовал легионами в Вифинии и готовил флот. Четыре легиона были расположены в Египте; там было много прежних солдат Помпея, не принимавших участия в гражданских войнах. В Сирии он сам оставил по себе хорошую память, а Цецилий Басс располагал еще легионом в Апамее, где он был в безопасности от нападений. Бели бы тайно начать переговоры, указывая восточным друзьям на опасность, в какой могла оказаться их партия, то со временем они должны были иметь армию, которую можно было бы противопоставить народной революции. Но Брут колебался, думал о том, что послать верных вестников будет трудно, говорил себе также, что если Антоний узнает об этих намерениях или заподозрит их, то может ускорить события; наконец, он не надеялся более, что консервативная партия может склонить армию на защиту дела убийц Цезаря. Все солдаты были слишком полны цезарианского духа. Это был пессимистический взгляд, общий для всей аристократической партии. [204]

Отъезд Цицерона в Грецию. — Ludi Apollinares. — Глухая борьба между Антонием и Октавианом. — Комета Цезаря. — Обнародование legis de permutatione— Цицерон прерывает свое путешествие. — Примирение Антония и Октавиака. — Утверждение legis de permutatione. — Возвращение Цицерона в Рим

Цицерон оканчивал свою книгу «О славе» и почти окончил уже свое сочинение De senectute, когда Аттик уведомил его, что для приведения в порядок бюджета он будет принужден взять в долг 200 000 сестерциев на пять месяцев, т. е. до 1 ноября. В этот день его брат Квинт должен был уплатить ему сумму, превосходившую эту сумму. [205] Так как Аттик охотно брал на себя поиски лица, которое дало бы денег взаймы, то с этих пор Цицерон мог свободно уехать, когда хотел. Действительно, в последних числах июля он не торопясь поехал снова в Путеолы, останавливаясь по пути в Анапши, [206] в Арпине [207] и в Формиях. [208] Из Путеол он рассчитывал поехать на Восток, но пребывал в сильнейшей нерешительности. Неспособный окончательно на что-нибудь решиться, он спрашивал мнения у всех и даже не знал, сесть ли ему на корабль в Путеолах или сухим путем доехать до Брундизия. В какое-то мгновение он решил путешествовать вместе с Брутом, намеревавшимся, подобно Кассию, скоро отправиться для закупки хлеба. Брут жил на вилле Лукулла на маленьком островке Нисиде в Неаполитанском заливе и нанимал у путеоланских и неаполитанских купцов все суда, какие только они могли ему предоставить.

Однако начинали циркулировать различные слухи, по временам смущавшие спокойствие, наступившее после утверждения законов Антония. Утверждали, что Секст Помпей готов заключить мир, и поэтому Цицерон счел потерянной свою последнюю надежду на свободу. [209] Время от времени приходили новые тревожные известия о намерениях Антония: дело доходило до того, что ему приписывали желание привести в Италию поставленные сенатом в марте под его командование македонские легионы, которым он будто бы приказал высадиться в Брундизии. [210] Цицерон считал это маловероятным, [211] но не был в том окончательно уверен и боялся, отправившись в Брун- дизий, встретить эти легионы. Он предпочел бы поехать морем, но там подстерегала новая опасность: говорили, что пираты опустошают берега. [212] Цицерон считал, что был бы в большей безопасности, если бы отправился по морю вместе с Брутом и маленьким флотом.

Поэтому 8 июля он поехал на Нисиду и с удовольствием увидал в маленьких заливчиках прекрасного островка многочисленные суда Брута, Кассия, Домиция Агенобарба, а также других консерваторов и заговорщиков, готовых к отплытию в случае уничтожения амнистии. Он старался дать понять Бруту о своем желании уехать вместе с ним. Но Брут не понял его или сделал вид, что не понимает.

Он был еще нерешительнее Цицерона, хотел следовать увещаниям Кассия, но желал также мира; хотел уехать, но прежде чем решиться поднять якорь, надо было узнать, что происходило в Риме в связи с предстоящими играми, надеясь, что они определят поворот в общественном мнении и что ему можно будет остаться. Как раз тогда пришли первые известия о представлении греческой комедии, на которое собралось очень мало публики; Цицерон объяснил это обстоятельство тем, что такой вид зрелищ не нравится римлянам. Манифестации могли произойти только во время представления латинской комедии и при битве диких зверей. Затем прибыл Скрибоний Либон с первыми подлинными письмами Секста Помпея, привезенными из Испании одним из вольноотпущенников. Секст заявлял* что готов сложить оружие, если ему возвратят имущество его отца и если другие вожди партии откажутся также от своих полномочий. Становилось очевидно, что он более склонен к миру, чем к войне. [213]

Таким образом, Цицерон, ничего не решив с Брутом, возвратился в Путеолы, где оставался 9-го и 10 числа; он все еще думал уехать с Брутом, даже если последний не отправится немедленно. [214] 10 июля он получил письмо от Аттика, в котором тот писал ему, что все одобряют отъезд Цицерона, лишь бы он вернулся к 1 января; [215] в тот же день он снова отправился в Нисиду. Там все пребывали в восхищении от известий из Рима. Терей Акция привлек очень много публики и имел громадный успех. Цицерон также порадовался этому, хотя думал, что народу для защиты республики лучше было бы взяться за оружие, чем аплодировать актерам. [216] Вернувшись в Путеолы, он хотел немедленно сухим путем отправиться в Брундизий, не ожидая Брута. В этот момент легионеры казались ему менее страшными, чем пираты. [217] 11 июля он написал Аттику, поручил ему общее управление своим имуществом, заклиная держать все обещания по отношению ко всем его кредиторам, уполномочил заключить займы и даже продавать имения, если это окажется необходимым для полной уплаты долгов. [218] Аттик действительно был прекрасный друг: уже в этот момент он намеревался опубликовать коллекцию писем великого оратора и просил у него все те, которыми тот владел. [219]

Цицерон поехал в Помпеи. В Риме тем временем закончились Ludi Apollinares. По словам консерваторов, они имели большой успех; друзья Антония и противники заговорщиков, напротив, утверждали, что публика была холодна. [220] Теперь о судьбе республики судили по успеху актера! Но на этот раз друзья Брута были, конечно, правы, потому что в цирке и в театре римский народ был далек от партий и аплодировал всем зрелищам, которые ему нравились. Октавиан употребил все силы, чтобы устроить блестящие игры в честь победы Цезаря, стараясь, чтобы в честь сына Цезаря прошли большие демонстрации, которые привели бы в бешенство Антония. Последний, однако, не оставался бездеятельным: он без отдыха работал, пытаясь снова организовать старую партию Цезаря раньше, чем будет предложен закон о Галлии. Он оказывал знаки расположения, сорил деньгами, готовил все новые решения Цезаря. Он ввел в сенат «хароновских» сенаторов, как называл их народ, т. е. темных личностей, находившихся от него в зависимости, и центурионов Цезаря, о назначении которых он, по его словам, узнал из бумаг диктатора. [221] Таким образом, он не только собрал вокруг себя способных цезарианцев незнатного происхождения, но и привлек к себе некоторых более знатных цезарианцев и даже нескольких консерваторов, например Луция Тремеллия, который в 47 году в качестве народного трибуна так энергично боролся с революцией Долабеллы. Времена были тяжелые, и Тремеллий, подобно другим, нуждался в деньгах; он решил встать на сторону Антония, так же как и бывший эдил Луций Варий Котила. [222] Антоний попытался, кроме того, подкупить племянника Цицерона [223] и даже, кажется, самого Пизона, тестя Цезаря. [224] Он, может быть, тогда же вошел в сношения с Лепидом, чтобы принять участие в проекте обручения одного из сыновей Лепида с одной из своих дочерей, несмотря на их ранний возраст; [225] и, наконец, он старался, как только мог, поддерживать хорошие отношения с консерваторами. Своим декретом о буфротских делах он так расположил к себе Аттика, что богатый финансист ездил специально к нему в Тибур выразить свою благодарность. [226] Тем временем Луций Антоний занимался приведением в исполнение аграрного закона; он приказал измерить общественные земли, старался покупать по более или менее высокой цене земли частных лиц, в зависимости от того, кому они принадлежали — друзьям или врагам. Скоро вокруг него появилось столько льстецов, что кто-то предложил воздвигнуть ему при участии всех тридцати трибов конный памятник на форуме. [227] Могущество Антония, опиравшееся на такое количество интересов, казалось непоколебимым как скала, и все усилия Октавиана, по-видимому, были обречены на неудачу. Однако Октавиан пользовался большими симпатиями среди ветеранов, простого народа, самих друзей консула и всей народной партии, восстановленной Антонием. Цезарианский фанатизм так возрос, что одного имени Цезаря было бы достаточно, чтобы вызвать к нему любовь, даже если бы он и не обладал способностью располагать к себе людей. Цезарианцы все сожалели о раздорах, возникших между ними и консулом; находили даже, что Антоний слишком суров.

Можно ли было не дать места в цезарианской партии сыну Цезаря, чье присутствие было значительным источником силы? [228]

Как бы то ни было, политическое спокойствие оставалось ненарушенным, и когда 17 июля [229] Цицерон покинул свою помпейскую виллу, чтобы окончательно двинуться в путь, он мог избавиться от угрызений совести и убедить себя, что» это не побег.