Все были взволнованы, и в этом общем смятении между Капитолием и домом Антония началось постоянное движение взад и вперед сенаторов. Антоний мог ночью на свободе обдумать свое положение и пришел к выводу, что наибольшая опасность для егопартии грозит со стороны самого выдающегося из заговорщиковДецима Брута, который по распоряжению Цезаря в этот год должен был быть правителем Цизальпинской Галлии, т. е. стоять во главе армии в долине реки По, в пятнадцати днях пути от Рима. Антонию легко было сделать вывод, что галльская армия будет самой прочной поддержкой нового правительства и орудием, при помощи которого заговорщики станут держать сенат в своей власти. Он решил поэтому принять все меры, чтобы Децим Брут отказался от своего командования. К несчастью, когда утром 16 марта ветераны и колонисты Цезаря начали собираться в город из окрестностей Рима, оказалось, что из выдающихся цезарианцев налицо был только Гирций. Другие — Бальб, Панса, Оппий, Кален и Саллюстий — спрятались в соседних городах. Как мог один Антоний вырвать у заговорщиков это отречение? Для этого нужна была большая ловкость. Вдруг утром 16 марта заговорщики, ожидавшие сообщений от консула только к вечеру, увидали, что Антоний идет им навстречу, уверяет их, что расположен по мере своих сил помочь им восстановить республику, прибавляет, что, как кажется, они должны бы поручить вести переговоры с ним его старому другу и товарищу Дециму Бруту, позволив тому покинуть Капитолий и отправиться к нему. Антоний, вероятно, надеялся легко запугать его, отделив от других заговорщиков, и побудить отказаться от провинции. Эти предложения были сделаны в удобный момент. Заговорщики вследствие неудачи их первой демонстрации пришли в уныние. Хотя после демонстрации к ним на Капитолий явилось много влиятельных лиц, но и они были смущены холодностью народа, солдатами Лепида, ветеранами и колонистами Цезаря, число которых увеличивалось с каждым мгновением. Таким образом, на Капитолии снова все пребывали в неизвестности, делали различные проекты, думали послать Брута и Кассия на форум с речью к народу, но сильно колебались. Не означало ли это подвергнуться опасности быть разорванным на куски? Поэтому предложения Антония были приняты с радостью, Децим Брут тотчас покинул Капитолий для ведения переговоров и с закрытыми глазами попал в расставленную консулом ловушку. Ни у одной из двух партий не хватило смелости первой перейти в нападение; обе они держали оборонительную позицию, ожидая, чтобы положение дел немного прояснилось.

Впрочем, заговорщики не могли долго скрывать свой страх и колебания. Антоний, удивившийся, что нашел Децима Брута и заговорщиков столь сговорчивыми, скоро понял, что враги его охвачены страхом. Однако в то же утро непредвиденный случай смешал все. На форуме во главе толпы ветеранов и со знаками консульского достоинства появился Долабелла; он произнес хвалебную речь убийцам тирана, а потом поднялся на Капитолий, чтобы их приветствовать. Факт был многозначительный. Долабелла, один из любимцев Цезаря, назначенный им consul sufectus, был бы консулом вместо него после смерти диктатора, если бы Антоний не воспрепятствовал выполнению всех обрядовых церемоний, обязательных для действительности выборов. Так как Долабелла не был человеком, способным отказаться от консульства из-за формальностей, то он в течение ночи принял решение самому утвердить свое избрание, надеясь удержаться в своей должности с помощью заговорщиков, которым было выгодно иметь на своей стороне консула, хотя бы и не вполне законного. Этот маленький государственный переворот незамедлительно произвел в городе большое волнение и, по-видимо- му, сделал заговорщиков более смелыми. Манифестанты, потерпевшие утром неудачу, ободрились и попытались организовать на форуме новую демонстрацию, громко призывая Брута, Кассия и их товарищей. Заговорщики решили, что Брут и Кассий спустятся, чтобы сказать речь народу. Это приостановило бы переговоры или уменьшило бы их значение. Но возник вопрос: кто должен их сопровождать? Относительно этого, по-видимому, были споры. Наконец, решили, что из заговорщиков только Брут и Кассий спустятся на форум и что наиболее знатные сенаторы и всадники, находившиеся тогда на Капитолии, будут торжественно сопровождать их, как это было сделано для Цицерона в эпоху Катилины, чтобы защитить их в случае необходимости от насилия народа. Как только это решение стало известно на форуме, сомнение снова охватило все умы: вспомнили, что консервативная партия, организовывая одну из этих театральных демонстраций, способствовала частому обращению в бегство народной партии. Антоний и Лепид должны были желать неудачи демонстрации, но не смели помешать ей силой, особенно после измены Долабеллы; они предпочитали подождать и посмотреть, что произойдет. Наконец, после полудня торжественный кортеж, образованный на Капитолии, медленно спустился на форум и двинулся через толпу, сбежавшуюся, чтобы встретить его. Процессия дошла до ростр, и Марк Брут взошел на трибуну. Когда толпа заметила его, на всем форуме воцарилось полное молчание. Брут начал речь и, никем не прерываемый, старался объяснить убийство и его мотивы. Простой народ еще имел в глубине сердца почтение к знати, Брут пользовался большим уважением, цезарианцы в толпе присоединились к настроению своих политических противников. Но в конце речи не было ни свистков, ни аплодисментов, публика осталась холодной; собрание окончилось при сомнительном настроении, и заговорщики с кортежем консерваторов снова поднялись на Капитолий.

Неопределенности положения теперь не было. Антоний и все его сторонники поняли, что заговорщики охвачены страхом. С минуты на минуту целый день ожидали с их стороны какого-нибудь насилия, а заговорщики не осмелились даже все спуститься на форум; пришедшие же немедленно по окончании речи возвратились в свое убежище. Колонисты и ветераны, напротив, продолжали прибывать; чернь — сторонники Клавдия и Цезаря — ободрились; окружавшие Антония не только забыли об измене Долабеллы, но поднимали уже вопрос о мщении за диктатора. Однако приближался вечер и вместе с ним срок, назначенный Антонием для ответа. Ободренный страхом заговорщиков, а также энтузиазмом ветеранов и колонистов консул решил вечером прервать переговоры и созвать на следующее утро сенат, но не в Курии, бывшей слишком близко к Капитолию, а в храме богини Земли близ его дома. Он решил пригласить туда заговорщиков, созвать перед заседанием собрание цезарианцев, послать Гирция к Дециму, чтобы сказать ему, что поскольку народ и ветераны высказывают против них недовольство, то он, Антоний, не может согласиться, чтобы Децим получил свою провинцию, и должен для блага заговорщиков посоветовать всем им покинуть Рим. Ускоряя ход событий, он надеялся, что испуганные заговорщики не явятся на следующий день на заседание и что он будет в состоянии заставить сенат одобрить все, что ему покажется нужным для усиления своих позиций, не объявляя себя врагом, не прибегая к насилию и находясь под защитой легального авторитетного собрания. Угроза была объявлена в такой удобный момент, что Децим на мгновение поколебался: думая, что все потеряно, он объявил о готовности покинуть Рим, лишь бы ему была предоставлена legatio libera.

Наступил вечер, мрак окутал узкие улицы и перекрестки; трудовой день должен был бы, как обычно, уснуть под покровом ночи; к лишь время от времени появлялась толпа с факелами в руках, мелькал прохожий с фонарем или наощупь во мраке пробирался какой-нибудь заблудившийся человек. На Капитолии никому не хотелось идти в храм богини Земли: заговорщики сразу поняли, почему Антоний прервал с ними переговоры и внезапно передал все сенату, куда им нельзя было явиться. Побуждаемые грозящей опасностью, они решили принять все меры, чтобы послать на заседание сената нужное им большинство. Антоний и Лепид со своей стороны также старались обеспечить себе большинство в сенате: они предложили ветеранам и колонистам, кто только мог, всем собраться вокруг храма богини Земли с целью устрашить консерваторов. Таким образом, в Риме во мраке ночи нужно было продолжать дневную работу. Консул приказал зажечь на площадях, перекрестках и улицах большие огни, чтобы помочь выйти тем, у кого не было рабов для несения факелов. При дрожащем свете этих костров можно было видеть посланных от заговорщиков, поспешно проходивших к сенаторам с просьбой непременно прийти на следующий день на заседание; группы опоздавших ветеранов из окрестностей, магистратов и знатных лиц, направлявшихся друг к другу для совещаний; патрулирующих солдат, толпы ремесленников, вольноотпущенников, плебеев, собиравшихся в свои коллегии. Глубокой ночью, вероятно, в доме Антония состоялось собрание цезарианцев. На этом собрании, кажется, из вождей партии были только Гирций, Лепид и Антоний, и обсуждение положения дел затянулось. Некоторые цезарианцы хотели позволить заговорщикам выйти из Рима, взяв с них обещание не возбуждать волнений. Гирций предложил помириться и принять предложение заговорщиков вместе работать над восстановлением республиканского правления, предоставив окончательное решение сенату. Напротив, Лепид, которому удачные события прошедшего дня, без сомнения, вскружили голову, сделал цезарианцам предложение, аналогичное предложению Цицерона консерваторам: решиться на государственный переворот, взять приступом Капитолий и при полном одобрении народа казнить всех заговорщиков, в числе которых был и его зять. Но подобно тому как Брут и Кассий отвергли предложение Цицерона, Антоний не одобрил совета Лепида и принял предложение Гирция. Он знал, что по всей Италии богатые и зажиточные классы были расположены к заговорщикам, и ему казалось неблагоразумным прибегать к насилию, когда можно было благодаря крикам и угрозам толпы ветеранов получить все от законной власти, т. е. от сената.

Итак, решение было предоставлено сенату, но никто не знал, какая партия будет иметь там большинство. Лепид и Антоний думали иметь его на своей стороне и продолжали посылать ветеранов и колонистов к храму богини Земли. Все еще охваченные страхом заговорщики боялись, что это большинство будет для них опасно, и умоляли своих друзей явиться на заседание. Все партии и все сенаторы, впрочем, предполагали принять в нем участие, но без явно выраженных намерений и без вполне определенной цели. Что должно было произойти при такой неопределенности? Многие сенаторы, отправляясь утром 17 марта в храм, с беспокойством спрашивали себя об этом, когда проходили между рядами солдат, поставленных Антонием и Лепидом для поддержания порядка, среди беспокойной и волнующейся толпы поклонников Цезаря. При проходе сенаторов волнение толпы, крики и свистки увеличивались. Внутри храма сенаторы образовывали группы и тревожно беседовали, постоянно прислушиваясь к свирепствовавшему снаружи реву бури и опасались, не закончится ли все это каким-нибудь несчастьем. Вдруг шум еще более усилился. Кое-кто, без сомнения, стал жертвой толпы. Это проходил Цинна, претор, накануне на форуме порицавший Цезаря. Однако толпа не осмелилась применить к нему насилие, и, подобно всем прочим сенаторам, он явился здоровый и невредимый. Явился Долабелла и занял место консула. Наконец, под громкие аплодисменты народа явились Лепид и Антоний, но не было ни одного из заговорщиков.

Антоний с самого начала должен был сознаться в своей ошибке, Несмотря на присутствие ветеранов и солдат, на отсутствие заговорщиков, сенатское большинство так импонировало убийцам Цезаря, что Антоний счел невозможным добиться мероприятий, направленных против них, а особенно во вред Дециму. Действительно, предложение пригласить заговорщиков для участия в заседании, другими словами — иметь союзниками своих судей, было тотчас принято без возражений. Слишком много накопилось ненависти к Цезарю; республиканские традиции были еще слишком живы даже в этом сенате, который неоднократно перетасовывал сам Цезарь; тираноубийцы, и так уже многочисленные, имели там слишком много родственников и друзей. Если Антоний и Лепид могли окружить сенат толпой друзей Цезаря, то в самом сенате были почти исключительно его враги: друзья воздержались от прихода или не смели выступить с речью. Но с переходом к обсуждению убийства прения превратились в беспорядочное столкновение противоположных мнений. Некоторые сенаторы, в том числе Тиберий Клавдий Нерон, утверждали, что это убийство следует считать убийством тирана и, следовательно, по старому обычаю надо декретировать награды его виновникам, как было сделано некогда для убийц Гракхов. Другие, более благоразумные, были согласны, что заговорщики, конечно, совершили прекрасное дело, но что награждать их за это было бы слишком: разве не достаточно для них простой похвалы? Были, наконец, сенаторы, старавшиеся примирить страх, который они испытывали перед убийством, и почтение, которое внушило им мнение большинства; они объявили, что даже похвалы несвоевременны и что достаточно только безнаказанности. Но первые возражали на это, выставив неизбежную дилемму: или Цезарь был убит как тиран, или его убийцы заслуживают казни. На эту тему спорили долго — очевидное доказательство, что, хотя крайние предложения и были встречены шумными аплодисментами, все же они не давали полного удовлетворения собранию. Мало-помалу спор привел противников к основному вопросу, от которого зависело все: был Цезарь тираном или нет?

Собрание наконец поняло, что необходимо сначала решить этот сомнительный вопрос, оно решило обсудить его беспристрастно, рассматривая как не имеющие значения все клятвы, которые Цезарь? требовал от сенаторов. Начался новый спор; многочисленные ораторы выступали со своими речами, а извне ропот мятежной толпы с проклятиями убийцам Цезаря доносился все громче и громче. Собрание, очень разделенное, казалось, не могло остановиться ни на каком решении. Но Антоний, находившийся в большом затруднении, хранивший до сих пор молчание и позволявший свободно высказываться другим, вмешался в спор и очень ловко свел обсуждение к одному вопросу: если сенат объявит, что Цезарь был тираном, нужно будет считаться с последствиями этого постановления; в этом случае закон неизбежно требовал, чтобы труп его был брошен в Тибр и чтобы все совершенные им акты были уничтожены. Другими словами, все земли, проданные или отданные Цезарем, должны быть отобраны; все назначенные им магистраты, и даже те из них, которые были в числе его убийц, должны потерять свои должности; наконец, все столь многочисленные сенаторы, избранные Цезарем, перестанут участвовать в сенате. Этот аргумент не замедлил произвести сильное действие: как враги, так и друзья Цезаря в эти годы почти все получили от него что-нибудь, так что сохранить его дело были заинтересованы и те и другие, начиная с самого Брута, который был претором и мать которого получила от Цезаря громадное поместье в Кампании. И как бы подтверждая аргументы Антония, усилился ропот толпы, готовой взять сенат штурмом. Антоний и Лепид должны были выйти, чтобы успокоить ее, и Антоний начал говорить, но его было слышно с трудом; раздались крики: «На форум! На форум!». Антоний должен был отправиться на форум, там снова начал свое объяснение и обещал народу, что его желания будут выслушаны. Прения в сенате продолжались под председательством Долабеллы, но ловкое вмешательство Антония побудило оппортунистов выдвинуть вперед предложения, может быть, и нелепые, но способные примирить выгоду со страстью, чтобы после отклонения крайних предложений удовлетворить собравшихся. Неужели бросить в Тибр труп человека, мщения за которого громкими криками требовала толпа? Римская аристократия нашла силы бросить в Тибр трупы Гракхов, но через восемьдесят лет нерешительность и страх были уже характерными чертами этого слабого клуба дельцов, политиков и дилетантов, каждый из которых имел свои интересы и свое честолюбие. Долабелла же, опасаясь еще потерять свое консульство, угрожал снова стать союзником Цезаря, если не будут утверждены распоряжения диктатора. Было так необходимо утвердить приобретенные права, что даже заговорщики в нетерпении от продолжительности заседания стали распространять в народе прокламации, в которых обещали сохранение всех принятых Цезарем мер. Тщетно непримиримые предлагали уничтожить все пожалования тирана и восстановить их путем народного утверждения; едва только прошла первая неловкость, примирительная партия ободрилась, крайние потеряли под собой почву.

Когда Антоний и Лепид возвратились, споры еще продолжались, хотя все были согласны, что распоряжения Цезаря не могут быть уничтожены, независимо от того, было ли убийство преступлением или нет. Нужно было найти формулу, чтобы разрешить это нелепое противоречие, и задача была нелегка. Наконец, Цицерон, революционный пыл которого немного успокоился с 15 марта, вспомнил кстати, что афиняне для прекращения гражданских войн время от времени прибегали к амнистии, т. е. к забвению и взаимному прощению всех действий, противных закону. Поэтому он предложил ради общественного блага утвердить все распоряжения диктатора, не только уже обнародованные, но и те, которые найдут в его бумагах составленными в официальной форме и принятыми в силу власти, предоставленной ему сенатом или комициями. Он доверит также произвести разбор его бумаг Антонию и, наконец, провозгласил амнистию, запретив выставлять обвинение против кого бы то ни было по поводу смерти Цезаря. Предложение было принято вместе со специальной оговоркой относительно проектированных Цезарем колоний. По-видимому, для успокоения ветеранов сенатское постановление объявляло, что все они будут основаны. Сенат после этого разошелся; решения были сообщены заговорщикам, которые приняли их, и к вечеру, когда Антоний и Лепид послали заложниками на Капитолий своих сыновей, Брут, Кассий и другие заговорщики спустились с него. Цезаря больше не существовало, но заговорщики, убив человека и исполнив, по их мнению, труднейшую часть предприятия, внезапно увидали, что перед ними, загораживая им путь, встает его дело, коалиция его интересов, сложившихся во время гражданской войны и диктатуры. Не будучи в силах смести преграду, они должны были обойти ее, но какими средствами!