Глядя на Очкасова, Шуню и вправду стало обидно за этнос, русский язык и даже за человечество.

— От вашей державы всем одни неприятности. А к одной с вами нации я принадлежать не хочу, — зло произнес он.

— Да не кипятитесь же так! Отечество, между прочим, в опасности, а он дурит!

— Это ты, подлец, Россию на капитальный ремонт поставил! И контора твоя вовсе не Думой зовется. Одно вам, засранцам, название — РусьКапРемонт! А капитальный ремонт вам затем нужен, чтобы украсть побольше! Косметического вам мало!

Праведный гнев Шуня требовал хоть какой-нибудь сатисфакции.

— Хотите, я вам газ сюда протяну? Без газа-то плохо…

Шунь представил себе, как по его лесу разъезжают многотонные монотонные чудовища, как они вгрызаются в холодную кембрийскую глину. Он представил себе, как над пляшущими голубыми огоньками закипает чайник. Компенсация выходила явно недостаточной, и он отрицательно мотнул косичкой.

— Может быть, хоть сядем? — жалостливо попросил Очкасов, не привыкший долго стоять по долгу службы.

— Ты, эпидермик, холуя сначала своего убери! — бескомпромиссно произнес Шунь.

Очкасов послушно взмахнул зеленой рукой. Лишенная зубоврачебной практики, она за последнее время заметно ослабла. Ухая амуницией и втаптывая муравьев, телохранитель по-кабаньи рванул к вертолету — рассекая воздух ножом-штыком и лбом-затылком. Вертолет задумчиво приподнялся над землей, повибрировал стрекозой в проясняющемся воздухе, а потом его будто ветром сдуло — скрылся за лесом.

— У меня здесь заведено так: сначала субботник, а потом уже консультация с калькуляцией, — отрезал Шунь.

“Бубукин, негодяй, ничего мне про субботник не сказал, хотя я ему премию выписал и пообещал на голубой экран вернуть, — подумал гость, с грустью осматривая свой новенький костюм, приобретенный из бюджетных средств специально для визита в Егорьеву Пустынь. — Может, холуя за джинсами сгонять или ратника из секретариата вместо себя выставить?” Но кот смотрел на Очкасова без снисхождения.

Богдан собрал в саду “Небесный дар” снесенные пеструшками яички и стал разбивать их в раствор, который перемешивал тяжелой лопатой Очкасов. На его брюках намертво застывали серые цементные бляшки, ладони саднило. Шунь не дал ему даже рукавиц. Сам же он аккуратно укладывал кирпичи, пристукивая их для верности мастерком. Тарас с помощью своего роскошного хвоста отгонял от трудящихся назойливых мух.

— Что такое единение? — ворочая лопатой, продолжал гнуть свою линию Очкасов. — Оно хорошо не только с точки зрения практического управления — я сказал, вы тут же и воздвигли. Единица — это ведь еще и категория эстетическая. Именно с единицы начинается счет, у всех народов цифра “один” пишется одинаково. Даже у отсталых арабов. И эта нехитрая черточка намного красивее любой другой завитушки, не так ли? Каша должна быть, как известно, без комочков, вот почему так важна гомогенность нации — тогда нам намного легче ее переваривать. Поэтому очень важно, чтобы все думали единообразно, сервильно, лояльно.

— Кому интересно твое однообразие? Ты мне какую-то диктатуру впариваешь, — произнес Шунь, подлизывая мастерком лишний раствор. — Ты бы погуще замешивал. Или у дантистов по-другому положено? И чему тебя только в школе учили…

— Да-да, именно поэтому мы уделяем обязательному школьному образованию повышенное внимание. Обратите внимание на эпитет “обязательное”! Отучившись, все граждане просто обязаны заучить, что в единице заключена исключительная привлекательность. Как в плане мистики, так и в плане эстетики. А все остальные цифры, не говоря уже об отвратительных двузначных числах, — от лукавого. Это же не я придумал! Вот и настоящие христиане, а они не глупее нашего были, еретиков на костре постоянно жгли, на кол временами сажали. А все потому, что есть только одна книга, она с определенным артиклем пишется — The Book. Писание, по-нашему. А иначе ничего хорошего не выйдет — кто в лес, кто по дрова. Кто свинину трескает, кто кошерное. Кто детективчики почитывает, а кто “Книгу перемен” изучает. Нестыковочка получается! Нет, нам версии не нужны, нам нужна одна-единственная Истина.

— А вот в нашем буддизме все не так. У нас столько в каноне понаписано, что никому за всю жизнь не осилить. Ведь даже ты, папа, не всем каноном овладел? — сказал Богдан.

— Правда, сынок, — со вздохом ответил Шунь, ощущая свою темноту.

— И родина у человека одна, и жена у него одна! Не так ли? — не унимался Очкасов.

— Во-первых, покажите мне этого человека. А во-вторых, если этот гипотетический человек любит свою жену, это вовсе не означает, что он должен ненавидеть других женщин. То же и с родиной.

— Да ты правил пользования Россией совсем не знаешь! Как же: пусть цветут сто цветов, пусть болтают сто мудрецов! — задразнился Очкасов и по-настоящему забрызгал слюной. — Нет, это какое-то одеяло лоскутное получается!

— А одеяло лоскутное покрепче будет, — парировал Шунь.

— Все дело в нитках, — добавил Богдан, демонстрируя философский склад ума.

— Щас как дам тебе в твой третий глаз! — рассердился бывший дантист.

— Я, между прочим, переученный левша, у меня оба полушария одинаково развиты. Чтобы меня вырубить, киллеру нужно сразу в оба попасть.