– Он действительно верил. А вещь должна исполнять. Что предназначено, - Тихоня поглядел на сослуживца с жалостью. – Я не могу. Веры нет. Искал. Все одно нет.

– В храм он не больно-то заглядывал.

– Да. Стеснялся. Сейчас ведь как-то… не особо.

Странно.

Ник-Ник совершенно… хотя, что о нем Бекшеев знает, чтобы судить? Неуживчивый? Ворчливый? Жалующийся на все? Его недолюбливали.

А он верил.

И… что это меняет?

– Его жена, - Тихоня подошел к зеркалу. Снимки на нем были старые и слегка пожелтели.

Вот тот, самый крайний, измят. И следы пролегли по бумаге, словно морщины. Его аккуратно расправили, но разве разгладишь такие?

Женщина молодая и красивая.

А вот на этом снимке, где она в белом платье и с цветами, вовсе выглядит девочкой.

– Убили? – поинтересовался Сапожник.

– Нет. Ей. Письмо. Что умер. Ошибка там. Она и вышла замуж. Ник-Ник вернулся, а там уже и ребенок.

Погано, наверное.

Такое и представлять не хочется.

– Мда… - только и сказал Сапожник.

– Брак. Признали недействительным. По обоюдному заявлению. А второй её действительным. Он думал, что тоже женится.

Только забыть не смог. В этом дело? Фотографии напоминанием.

– А в церкви отказали развенчать. Для него важно. Он долго пытался.

– Можно ведь и без венчания.

– Гражданским, - кивнул Тихоня. – Он хотел.

Но не решился.

– Сказал тогда, что сам грешен, но если вдруг, то и женщину в грех ввергнет. И детей, если будут. Не хотел так.

Странно это.

Непонятно.

Не увязывается.

– Не в этом дело, - Сапожник вернулся на место. – Любил он её. Вот и придумал себе отговорку… может, даже сам толком не понимал, что делает. И почему так. Это ж удобно, сказать, что запретили. А потом с тоски и в петлю.

– Нет. Не сам, - Тихоня тоже смотрел на зеркало.

На снимки.

На женщину, которая улыбалась и выглядела такой счастливой, что просто тошно от этого счастья становилось.

– Думаешь?

– Он и вправду верил. А самоубийство – грех.

И…

Не Тихоня?

Кто еще знал, что Ник-Ник оказался таким вот верующим. Крест? Их многие носят, что по привычке, что потому как принято с крестом. А вот верить по-настоящему… и про жену бывшую.

Про остальное.

Тихоня, если бы это был он, промолчал бы. Разумно же. Наоборот, ему бы придумать слезливую историю, про то, как Ник-Ник бывшую любил и без неё маялся. Вот и домаялся до петли.

А ведь укладывается.

Женщины пропавшие… их выманивал, чтобы отомстить неверной. И убивал. Мишка, который случайно под руку подвернулся. Барский… Барский наверняка любил Никонова ничуть не меньше, чем тот Барского. Такие чувства как правило глубоко взаимны.

Вот и легко притянуть.

Сложить.

Легко и удобно.

Слишком легко. Слишком удобно.

– Тело надо будет перевезти ко мне, - Бекшеев поморщился. И вправду дом в мертвецкую превращается. Надо что-то с этим делать. – Дом опечатать…

Процедура давным-давно установлена.

– С соседями поговорить бы.

– Буря была, - Сапожник поднялся. – Его убили давно, стало быть, или в бурю, или сразу после.

И огляделся.

И Бекшеев тоже огляделся.

Буря.

Ветер. Дождь со снегом. Грязь. Кто бы ни пришел, он должен был бы оставить следы. А он…

– Убрался, сволочь этакая, - Сапожник пришел к такому же выводу. – Разулся… в сенях и разулся. Думаю, пришел незадолго до бури. Поэтому Ник-Ник и впустил. Здесь не принято оставлять людей на улице, когда буря идет.

– В сенях, - Тихоня вышел. – Разулся. Тапки… Ник-Ник не любил, когда кто-то босиком. Тапки были.

Тапок не было.

Тихоня нервно повел головой.

Не он?

Кто знал про эти вот тапки, которые вдруг исчезли.

Или… тапок не было?

– Ты часто у него бывал?

– Случалось. Иногда… ему хотелось. Поговорить. Спросить. Я тоже. Молчать тяжело. Нельзя в себе. Мозгоправ…

– Еще на учете?

– Нет. Два года. Сказали, сам справлюсь. Сказали, я ответственный. И лекарства принимаю.

– Успокоительные? Да ладно, мне вон тоже… три вида. И снотворное. Чтобы обрубаться без снов, - Сапожник осторожно убрал листы в планшетку. – А ведь вариантов немного, да? Ты. Или я… хотя из меня убийца, как из коровы балерина. Чай будете?