Эпилог

Ощущение отложенной жизни захватывает меня с головой на весь следующий месяц.

Вплоть до сегодняшнего дня.

Рука дрожит, стоит ее поднять и прикоснуться к звонку. Его гладкая поверхность обжигает кожу. Напоминает, что я не имею права здесь находиться.

Трель звонка мягко касается слуха.

Ожидание колючками впивается в кожу, заставляет приподняться все волоски. Я тяжело вздыхаю и мнусь. Тереблю в руках лист бумаги.

И как я вновь оказалась около этой двери?

Невольно перебираю все события прошедшего времени.

Сначала я все делала на автомате. Увольнение проходит быстро. Никто не просит отработать оставшиеся недели. Только и помню, как мельком столкнулась в коридоре с Лазаревым. Его покосившийся нос и плохо скрытая синева под глазом поднимают настроение.

Хоть немного компенсируют причиненный ущерб.

Шершнев же, сколько я не мялась у дверей, так и не появляется.

Поиск работы отбирает совсем немного времени. К своему удивлению, Паша берет меня работать сразу же, стоит мне разместить резюме. Мы практически не пересекаемся, что упрощает жизнь. Его небольшое финансовое агентство дает нагрузки ровно столько, сколько я могу вынести.

Потому что недомогание превращается в постоянное. Тошнота, головокружение и небольшая температура мучают меня ровно до тревожного взгляда матери.

«Милая, а ты не беременна?»

Тогда я лишь отмахиваюсь. А уже вечером сижу в больнице для выяснения причины своих симптомов.

«Будем наблюдать. Но я бы настоял на стационаре».

Новость о моем состоянии ошарашивает меня не меньше, чем следующая.

Недели реабилитации отца идут по плану. Он улыбается и начинает ходить самостоятельно. Даже новости о компании похоже не в силах его сломить.

«Ничего страшного, дочка. В этой жизни все имеет свой конец».

И я верю, потому что хочу верить. Папа же поправляется? Он все так жевесел и полон оптимизма. С охотой выполняет все предписания, занимается физиотерапией и строго принимает лекарства. Мы же вместе с медицинским персоналом делаем все, чтобы он выздоровел. И у нас, как нам кажется, получается.

Пока в один барбекю вечер он не сваливается на землю из своего кресла.

«Я боюсь, что вашему отцу нужна еще одна операция. Новый стресс спровоцировал рост раковых клеток. Но даже в случае ее успеха, я ничего не гарантирую. Мне очень жаль».

Не понимаю, как мы не заметили ухудшений. Врачи говорят не корить себя. Так случается. Мы ложно приняли за ремиссию то, что ею не было.

Но разве бывает так?

«Подумайте о себе».

В тот же день я звоню Шершневу. Я почти уверена, что все происходящее — это наказание за мою ошибку.

Мне плевать на гордость и все, как это выглядит.

Потому что все, кто мне так дороги, под угрозой.

Отправляю сотни сообщений, растирая по щекам бесконечный поток слез. Но ни он, ни Лазарев мне не отвечают.

Ад возвращается.

Я их не виню. Я корю себя за глупость каждый день, пока отец гаснет прямо на глазах, а мой врач с каждым приемом становится все строже. Он запрещает мне нервничать и напоминает про стационар.

Но как здесь успокоиться?

Все то немногое, что у нас было, включая злосчастный дом, мы продаем и снимаем маленькую однушку на окраине. Паша разрешает работать удаленно, оплачивает работникам расширенный ДМС.

Но этого не достаточно.

Я словно оказываюсь в чертовом дне Сурка, где вновь происходит тоже самое, только с каждым разом все становится только хуже.

«Ваше состояние требует постоянного медицинского наблюдения. Раз вы не можете себе обеспечить нужные условия — этим займемся мы. Это уже не шутки».

Но я же не могу позволить себе лечь в больницу сейчас. И даже если я соглашусь — мои переживания не растворятся сами собой.

Из-за того, что я сделала, даже маленькая искорка счастья оказывается под угрозой.

У меня нет денег не просто помочь отцу.

У меня нет возможности даже помочь самой себе.

Единственным лучом надежды светятся брошенные слова Шершнева.

«Я устал горбатиться ради чужой семьи».

Кладу ладони на живот и с силой прижимаю. Так, чтобы чувствовать собственное тепло.