— Всё готово, ясновельможный.

— Прислать камеристку графини!

— Здесь я, сударь, здесь, — раздался звонкий голосок в толпе. И на освещённом пространстве перед домом появилась Сонька.

Ничего больше не слышала и не видела Клавдия. Как её раздевали и укладывали в постель, она не помнила. Из полуобморочного состояния погрузилась она в глубокий сон, который продолжился бы ещё дольше, если б странный шорох не послышался у её постели.

Она открыла глаза и, увидав себя в незнакомом месте, не вдруг могла собрать мысли и сообразить, где она находится. Комнатка была маленькая, с низким потолком и крошечным окошком, которое забыли завесить. Благодаря этому обстоятельству свет занимавшейся утренней зари проникал сюда беспрепятственно. Кровать, на которой лежала Клавдия, была простая, деревянная, покрытая дорогим ковром и тонким батистовым бельём с кружевами и атласным стёганым одеялом. На единственной двери этой светёлки висел прекрасный персидский ковёр. Пол тоже был устлан ковром, и на нём металась женская фигура в одной сорочке, с распущенными волосами.

— Барышня, барышня, кого я сейчас видела! О, Господи, боярышня! — шептала она прерывающимся от волнения голосом, боязливо оглядываясь по сторонам между каждым словом.

Клавдия узнала Соньку и радостно протянула ей руки. Вид знакомого существа так ободрил её, что она разом всё вспомнила и пришла в себя.

Уж не вино ли, которым угощал её в пути граф, произвело в ней это смятение мыслей и слабость? Значит, ей было не по себе, если она даже ни разу не вспомнила про Соньку, с тех пор как её увезли. Всё она перезабыла, всё спуталось в её голове; если спросили бы у неё, жива она или умерла, не знала бы, что ответить, но теперь она, слава Богу, очнулась и совсем пришла в себя, всё вспомнила...

Но не легче ей стало от этого. Впрочем, задуматься над её новым положением ей не дали.

— Барышня, золотая, кого я сейчас видела, если б вы только знали! Кого я видела! — повторяла Сонька, припадая всклокоченной головой к её ногам и прижимаясь к ним горячим от волнения лицом.

— Что случилось? Кого ты видела? — спросила Клавдия.

— А вы только выслушайте...

Сонька вскочила на ноги, приподняла ковёр у двери и заглянула в соседнюю горницу, потом кинулась к окошку, подняла раму и выглянула на двор.

В светёлку пахнуло свежим, душистым воздухом.

С того места, где она лежала, Клавдия могла видеть часть поляны, поросшей сочной густой травой и окаймлённой высокими развесистыми деревьями дремучего леса. Солнце ещё из-за него не показывалось, но оно уже было близко, розовое зарево сливалось с синевой безоблачного неба, и с каждой секундой предметы выделялись всё отчётливее и отчётливее на прозрачной лазури. Воздух был так чист, что можно было различать коней, привязанных к деревьям на противоположном конце лужайки, и людей, спящих, закутавшись в плащи, на траве возле них. Но тишина ничем ещё не нарушалась, кроме робкого стрекотания кузнечиков в траве да чириканья птиц в лесу.

— Кто тебя испугал? Граф, что ли? — прошептала Клавдия.

Но Сонька была слишком возбуждена, чтоб расслышать этот вопрос.

— Никого нет, ни тут, ни там, подслушать нас, значит, некому, слава Богу! — торопливо заговорила она, окончив свой обзор и опускаясь на колени у постели своей госпожи. — Ах, боярышня, моя золотая, простите меня, ради Бога, что я вас разбудила... Невтерпёж уж мне стало... Огорошило больно, до сих пор опомниться не могу... Обезумела я совсем, как его узнала!.. Ну, как сказать боярышне, думаю... И кому же сказать, если не ей? Одни ведь мы с вами таперича на целом свете, одни-одинёшеньки, кругом все чужие, не с кем и душу отвести, — бессвязно лепетала она, задыхаясь от волнения. — Уж так я испугалась, так испугалась, как его увидела, ажно ноги подкосились, ей-Богу! Чуть не упала...

— Да кто ж это был? Кто? Граф? Говори скорее! — прервала её Клавдия, начиная тоже дрожать от страха.

— Нет, что это вы, боярышня! Зачем граф ко мне в окошко полезет?! Да я бы их ни крошечки и не испугалась. Нет, нет, они только и вошли сюда, как внесли вас, посмотрели, всё ли тут в порядке, ковры везде ли постланы, хорошо ли постелька ваша оправлена, приказали мне осторожнее вас раздеть, чтоб не разбудить, и ушли себе в другую избу, что рядом с этой. И как же вы крепко спали, боярышня! Ну, вот точно мёртвые!

— А потом что было? — перебила её Клавдия.

— Потом, как раздела я вас да одеялом прикрыла и вышла туда, — указала Сонька на дверь, завешанную ковром, — мне там приказали лечь, поближе к двери, чтоб слышать, если вы позовёте. Ну вот, разделась я, Богу помолилась и легла. Ворочалась-ворочалась с боку на бок, не спится да и только. Блохи кусают, жарко, страшные мысли в голову лезут. Стала прислушиваться — гомозятся кругом, и ещё жутче стало, народ всё ведь чужой около нас. Тут в сенях Октавиус этот лёг, а Товия граф к себе взял. И турок, тот тоже с ним. А в кухне хозяйка, неприятная такая баба, рябая, глаза косые. Муж с нею да двое сыновей, тоже страшные. Смотрят, этта, на тебя точно съесть хотят. Ну вот, лежу я да думаю: и куда это мы только с боярышней попали?! И что с нами будет?! И вдруг под самым под окном слышу, будто народ собирается. Приподнялась, насторожилась — так и есть, шепотком разговаривают промеж себя, не то двое, не то и больше. Тихо, разумеется, ничего не разобрать. А там опять всё стихло, расходиться стали один за другим. Да только не все ушли, чудится мне, будто вздыхает кто да скребётся под окошком-то. Гляжу — с нами крестная сила! Рука чья-то оконце-то приподнимает! Ну, уж тут такая жуть на меня напала, что чуть не вскрикнула. Наделала бы я беды, нечего сказать, кабы горло у меня от страха не перехватило! Граф-то приказал цельную ночь дозором вокруг нашей избы ходить, пикни я только, сейчас бы услышали, прибежали бы...

— Ну, и что ж дальше? Говори скорее, не мучь меня, — заторопила Клавдия рассказчицу.

— А вот гляжу я, глазами в окошко уставилась, вся обмерла, дохнуть боюсь, а оконце-то всё приподнимается, всё приподнимается, а за рукой-то и голова вся в чёрных кудрях показалась... Лицо чистое, белое, брови дугой, губы под усиками алые, глаза грустные такие... Знакомы мне показались эти глаза. Гляжу я этта на них, а сама думаю: и где это я видела эти глаза? И уж не страшно мне ни крошечки. И вдруг, как увидел он, что я не сплю, просунул голову в оконце да по имени меня окликнул: Софья! Ну, уж тут меня точно рвануло что с постели и, как я у окошка очутилась, сама не помню. Он за руки меня взял, заговорил. Слушаю его, прямо в очи ему гляжу, а всё ещё в толк не возьму, что за человек? Только тогда и признала, как стал про Катерину Николаевну расспрашивать. «Да ты уж не Алёшка ли?» — спрашиваю, а сама, как в лихорадке, трясусь. Ни слова он мне на это, только кудрями тряхнул: узнала, дескать. И опять стал про неё говорить. Горленкой своей беленькой он её называл... Солнышком своим красным... жалостно так... По щекам слёзы крупные текли... «Как пить, говорит, хочется мне её видеть... Сохнет душа моя по ней»...