Моррис выпучил глаза и прыснул водой, которую только что набрал в рот. Мой эльф оказался более стойким, он всего лишь отодвинул вилку от лица, уставился на нее пристально. Потом на меня. Потом снова на вилку. После чего все же рискнул, поднял ее ко рту и аккуратно, не касаясь, снял ветчину зубами.

Моррис беззвучно хохотал, но делал каменное лицо каждый раз, когда на него падал грозный взгляд зеленых глаз. Я старалась не поднимать взгляд от своей тарелки, которая, слава всем богам, оставалась просто тарелкой.

Когда, отложив опасную вилку, опекун зачерпнул мусса ложкой, та тоже решила проявить симпатию:

– О да! Облизни меня.

Моррис жалобно застонал, лицо у него стало совсем перекошенное от попытки не хохотать в голос. Из правого глаза вытекла слезинка. Я сидела с пылающими от стыда щеками.

Почему вся посуда в доме опекуна такая пошлая?! Что с ней не так?!

Лорд Луис кашлянул. Опустил разочарованно возмутившуюся ложку в тарелку со сливочным муссом и встал из-за стола. Я вскинула голову, потому что в мои планы не входило оставлять его голодным. Наоборот, я хотела как лучше.

Но лорд удивил нас. Он просто обошел стол, сел рядом со мной на ближайший стул, с каменным лицом наложил в мою тарелку гору еды: омлет, ветчина, жареные грибы, копченые колбаски… Когда эта гора стала выглядеть совсем уж неприлично, опекун ловко выхватил из моих пальцев мою вилку, воткнул ее в жареную колбаску, поднес ко рту и откусил.

– А я? – шепнула я, впервые за завтрак решив подать голос.

С невозмутимым видом эльф этой же вилкой, освободив от колбаски, наткнул грибочек, поднес к моим губам, дождался, пока я приоткрою их, и засунул еду мне в рот.

Моррис практически умер от смеха, сидя напротив нас. Но мудро умирал молча. Выдержке же лорда Луиса, конечно, можно только позавидовать. Но лучше не нарываться.

Я предприняла попытку по-тихому сбежать, начала сползать со стула, но была остановлена резким:

– Сидеть! – А когда я замерла: – Завтракать!

Обеда я боялась. Слуги и Моррис предвкушали. Опекун… кх-м… Он сбежал в мастерскую и работал до ужина, не показываясь нам. Ожившая посуда исчезла, припрятанная где-то. Но слуги сверкали глазами от любопытства. Кажется, никогда еще особняк Луиса Фарфорового не был так оживлен.

Я с нетерпением ждала ответа леди Илоны в ее колонке. Но, увы, она отвечала строго по порядку и, вероятно, передо мной еще куча девиц со своими вопросами.

Пришлось развлекать себя самостоятельно и искать пути охмурить опекуна. Начать, вернее продолжить, я решила с оживленной статуи у ворот. Стоял там такой… красивый… немножко голый юноша. Все самое интересное он прикрывал прижатым к себе музыкальным инструментом.

Я посчитала, что это прекрасный объект для оживления. Заодно клиентов будет приветствовать. Но сначала я выпросила у Морриса краски. Он думал, что масляные для пейзажей, посетовал, что холста-то и нет, надо покупать. Но я просила другие, для строительных работ. И вот как раз они-то нашлись. Всегда, в любом хозяйстве, есть краска для стен, крыши, ставень, окон… Ведь дом круглый год требует мелкого ремонта. Моррис собственноручно выдал мне запрашиваемое – несколько банок краски разных цветов и кисти разной толщины.

– Скажи мне, юное чудовище, что ты собираешься вытворять? Мне нужно морально подготовиться и выпить успокоительное.

– Я не юное чудовище! Я – Юна!

– О да! Так что? А хотя нет! Не говори! А то Луис посчитает меня твоим подельником и заставит отрабатывать. Я ничего не видел, ничего не знаю!

– Да я красиво хочу сделать, – неуверенно протянула я. – Вам понравится, правда.

– Не сомневаюсь! Трепещу! Предвкушаю! Дерзай, юное дарование! – благословил он меня на подвиги. – Стремянка нужна?

– Да, – подумав, поняла я.

Я вложила всю душу, украшая обнаженного мраморного юношу с лирой [3] . Но раскрасить его, словно куклу, было бы слишком уныло, неинтересно и недостойно великого таланта Луиса Фарфорового. Я проявила фантазию и весь свой художественный вкус. Ну, уж какой был.

Лицо статуи украсила яркая молния, перечеркивающая одну сторону по диагонали от линии волос, через правый глаз и к левому уголку губ. Лира стала яркая и радостная. Упавшее к ногам одеяние тоже обрело краски. А вот что делать с телом, пришлось поломать голову. Но, поразмыслив, я изобразила татуировки степных орков. Только у орков они черные, а у моего творения черный контурный рисунок, а сердцевина – красочная. Смотрелось на удивление гармонично: изящный гибкий музыкант-бунтарь.

Осталось оживить. Ну, я и оживила. Статуя встрепенулась, потянулась, не стесняясь наготы отодвинула лиру от… того, что прятала, раскинула руки в стороны. Наклонилась. Подвигала плечами. Мраморный юноша вернулся в исходную позу и глубоким чарующим баритоном спросил:

– Что тебе спеть, очаровательное дитя?

– Я не дитя, мне уже восемнадцать, – насупилась я. Нет, ну а чего он?

– Песню дев гор? – проникновенно спросил он, словно не услышав меня. И запел…

Я так заслушалась, что не успела сбежать и спрятать следы преступле… творчества. Меня застукал опекун. И услышала я его издалека: