Собрание сочинений в двух томах. Том I
вернуться

Кнут Довид Миронович
Шрифт:

2. «— Мы узнаем друг друга по глазам…»

— Мы узнаем друг друга по глазам, По ничего-не-значащим словам (В глазах — безумье горестное зрячих, В словах — стыдливость праведников падших), И в мире злых загадок и обид Нас многое, печальное, роднит: Беспечность, что похоже на отчаянье, Спокойный гнев (как честь, его беречь!), Слова, что молчаливее молчания, Молчание, похожее на речь… — Да, это — так. Я сам того же мненья, Но я спешу на службу, к сожаленью.

3. «— О, если б знали мы…»

— О, если б знали мы… — Я прерываю вас, Скажите, дорогой, который час? — Так забываем мы… — Простите, как на зло, Я помню день, но позабыл число. …Так — каждый: для себя, так — каждый о себе В порочной человеческой судьбе.

4. «Вы говорите мне: любовь и дружба…»

Вы говорите мне: любовь и дружба, Поэзия, искусство, братский долг, Но я отвечу: календарь и служба, И брат — баран, и брат — осел и волк. Любовь чревата скукой иль изменой, А долг — напоминает про долги. И дружбе, друг, мы предпочтем смиренно (Метафорические…) сапоги. Два голоса: — Живи, твори упорно. — Зачем, глупец? Остановись, смирись. Но всех унизит смерть — концом позорным — Как никогда не унижала жизнь.

95. Романс

Друг мой прекрасный, надежды слабеют. Друг мой несчастный, признаться пора: Нас вовлекли в шутовскую затею. Друг мой, нечисто ведется игра. Друг, и до нас были знатные умники, После — такие же будут глупцы, Гробокопатели, воры, цирюльники, Гордые дети, смешные отцы. Те же восторги, такие же жалобы Людям мешали работать и спать. Те же… такое же… так же… и, стало быть, Надо крепиться, побольше молчать. Стыдная жизнь, для романса пригодная, Та, о которой цыганка поет: Годы бесплодные, боль безысходная, Испепеленное счастье твое…

96. Ложь

Шумят, гудят, трясутся города — Огромные веселые заводы, Где, в панике позорного труда, Хлопочут одурелые уроды. Взгляни на них — и ты увидишь ложь, И снова — ложь, в повторности стократной, Взгляни на них — и сразу ты поймешь, Что все на этом свете непонятно. Любовь и верность, преданность и честь, Слова — в лучистом, древнем ореоле, Но это значит: страх, обман и месть, Да злые дни жестокости и боли. И все же, слабо веришь: может быть… Еще кого-то ждешь, чего-то хочешь… Мой друг, как трудно человеку жить (Особенно, когда проснешься ночью…)

97. Кафе

Два спящих старика играют в карты, Подпрыгивая, радуясь, бранясь. Сосед, с математическим азартом, Девицу теребит, не торопясь. В аквариуме заводные рыбки Варьируют безвыходный чертеж. А за окном мерцает город зыбкий, И соблазняет мировая ложь. Мы дружно спим осоловелым сонмом, Забыв себя в зестегнутых пальто. Бесплотные, безликие гарсоны Несут нам — лунатически — порто. Мы спим, блюдя приличья, долг и верность, Во сне — воюем, строим города… О, не проснуться б… в холод и в безмерность, В отчаяние трезвости, стыда.

98. Набережная

Над Сеною, над набережной людной, В бесцветном небе грелись облака. Протяжной скукой, хриплой, обоюдной, Перекликались два речных гудка. (Так прозвучит однажды голос Судный Надмирный, нудный зов издалека.) Никто не знал, зачем он ест и дышит, Зачем тревожит плоть свою и кровь, Работает, болеет, письма пишет Про разные дела и про любовь… Но жили так, как будто все в порядке (Уютнейшая, в общем, кутерьма!), Теряли близких, душу и перчатки, Ходили в гости, строили дома. И заводили чад и домочадцев, Грузя, возя, ругаясь — как во сне, И не боялись ночью оставаться С самим собой — в тиши — наедине. И в сонной безмятежности, поверьте, Никто не помнил, что мы все умрем, Что все мы будем крепколапой смертью Захвачены нежданно — и живьем. Никто не знал, не помнил — и не думал, В круговороте дел, забав и бед… Из тьмы пустот — бессонно и угрюмо — Глядел на мир Великий Людоед.

99. Пустота

Вот в такие минуты совершаются темные вещи, И простор поднебесный вдруг тесней подземелья крота, Все слова безнадежней, все обиды старинные резче, И вокруг человека величаво растет пустота. Закричать? Но кричат лишь в театриках бедных кварталов. Убежать? Но — куда? Да и как от себя убежишь? День — не хуже других — бывших, будущих и небывалых… И вокруг — неизменный, равнодушно-веселый Париж.

II

100. Портрет

На рваном фоне серого Парижа И неразборчивых дождливых дней, Вы озарили — голубым и рыжим — Начало грустной осени моей. Вы населили нежностью и светом Громоздкий и запутанный пейзаж — Так, иногда, в газете стих поэта Вдруг засияет средь убийств и краж. Двусмысленные розовеют губы На ангельском застенчивом лице. Чуть низок лоб, но и таким мне люб он, — Свидетельствующий о мудреце. Здесь мудрость в дружбе с юностью и счастьем, А радость — не подруга слепоты. Горит на фоне городских ненастий Кристалл животворящей красоты.