Собрание сочинений в двух томах. Том I
вернуться

Кнут Довид Миронович
Шрифт:

68. «Как соленая песня рыбацкая…»

Как соленая песня рыбацкая, Как бессонная лампа поэта, Как зеленая сырость кабацкая — Эта ночь без рассвета. Как в горячей тени под терновником Поджидающий Авеля — Каин, Как улыбка слепого любовника — Эта ночь городская. Как безногого бодрость румяная, Как неветхое слово Завета, Как письмо о любви безымянное — Эта ночь без ответа. Как сирена, тоской пораженная, Уходящего в даль парохода, Эта ночь — как гудок напряженная — Эта ночь без исхода.

69. «О чем сказать: о сини безвоздушной…»

О чем сказать: о сини безвоздушной, О скуке звезд, дрожащих надо мной, О песни ли, мятежной, но тщедушной, — О песне, усмиренной тишиной? О Розанове ль, на столе лежащем Вопросом, на который смерть — ответ, Иль обо мне, бессонном подлежащем, К которому сказуемого нет? Друзья мои, полночные предтечи, Как трудно ночью спать, а не бродить, Когда нам нечем, десятижды нечем Ночную душу умиротворить… Луна висит над мертвою деревней Приманкою, что бросил в мир Рыбак… О, жадность, слепота добычи древней, О, лай — о чем-то знающих — собак.

70. «Окно на полуночном полустанке…»

Окно на полуночном полустанке И тень в прямоугольнике окна, Улыбка недоступной англичанки, В полупустом кафе глоток вина, Танцующая в шатком балагане Хозяйская измученная дочь, Смычок — скользящий по старинной ране, Иль просто — одиночество и ночь… Свеча в ночи… на даче, за оградой… Свист, песня, смех — в деревне, за рекой… Немногого — о, малого мне надо, Чтобы смутить несытый мой покой.

71. «В сердце — грубых обид неостывшая накипь…»

В сердце — грубых обид неостывшая накипь: За обман унизительных лет, За какие-то тайные ложные знаки, Предвещавшие радость и свет. Снова ожила — Божьею неосторожностью — Тяжко двинулась, где-то на дне, Тоска по той невозможности, Что была обещана мне.

72. «Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья…»

Земля лежит в снегу. Над ней воздели сучья Деревья нищие. Прозрачный реет дым. Все проще и нежней, безжалостно — и лучше Под этим небом, близким и пустым. О чем же — этот снег, и след, ведущий мимо Меня и жизни стынущей моей?.. О главном, о простом — и о непостижимом: О том, что все пройдет и все невозвратимо, Как дым меж коченеющих ветвей.

73. «Снег радости и снег печали…»

Снег радости и снег печали, Снег мудрости и чистоты. (Мы шли в прохладной радости печали) О многом знали мы, о многом мы молчали, Когда из музыкальной пустоты На наши души грустно падал ты…

74. «В морозном сне, голубовато-снежном…»

В морозном сне, голубовато-снежном, В старинном танце, медленном и нежном, Снежинками нездешними пыля, Мертво кружились небо и земля. И коченея, в пустоте небес, Кого-то звал тысячерукий лес. Но сверху падал равнодушный снег, А по снегу, не поднимая век, Под белый хруст шел черный человек. И жуток был его неспешный шаг: Как будто шел он в гиблый белый мрак, Откуда нет возвратного пути, И — никому нельзя туда идти.

75. «Замерзая, качался фонарь у подъезда…»

Замерзая, качался фонарь у подъезда. Полицейский курился мохнатой свечой… А небо сияло над крышей железной, Над снегом, над черной кривой каланчой. Скучала в снегу беспризорная лошадь. В степи, надрываясь, свистел паровоз. О Боге, о смерти хрустели калоши. Арктической музыкой реял мороз.

76. «Бездомный парижский вечер качает звезду за окном…»

Бездомный парижский вечер качает звезду за окном. Испуганно воет труба и стучится в заслонку камина. Дружелюбная лампа дрожит на упрямом дубовом столе Всем бронзовым телом своим, что греет мне душу и руку. Сжимаются вещи от страха. И мнится оргеевским сном Латинский квартал за окном, абажур с небывалым жасмином, Куба комнатного простота нестоличная — и в полумгле Заснувшая женщина, стул, будильник, считающий скуку.