Собрание сочинений в двух томах. Том I
вернуться

Кнут Довид Миронович
Шрифт:

60. (IV) «За правду бьют неправедные судьи…»

За правду бьют неправедные судьи, Но вот — люблю вечернее метро, Где греют спину ласковые груди Где греет душу женское бедро. Да, я люблю таинственное бремя Разнообразных грудей, плеч и рук. Здесь общему любовнику (в гареме Нечаянном) газета — щит и друг. О, плотский жар соборного угара, Животное обильное добро… Вхожу, как в роскошь бани Ренуара, В густую плоть вечернего метро. Внедряюсь в стан, любовный и жестокий, Пружинных тел, ярящихся тайком. Включаюсь в магнетические токи Чувствительным прямым проводником. Дрожит направо девочка худая, Налево — женщина, лет сорока… Ярись, ярись, креолка молодая! А снизу шарит нежная рука… Как сладостно, когда невидной дланью Ты пред собой сочувствие найдешь И живота, разъятого желаньем, Внимаешь сзади бешенство и дрожь, И, продвигая бережно колено В раздавшийся сочувственно проход, Ты слышишь сам, как расцветают члены, Ты семени воспринимаешь ход.

61. (V) «Где наших предков игры и забавы…»

Где наших предков игры и забавы, Охоты на разгоряченных жен… Тогда нередко видели дубравы, Как шла сама добыча на рожон. Где наших предков игры и погони! В игре терялся фиговый листок… Теперь, встречая женщину в вагоне, Мы говорим: простите, ваш платок?.. Уже исходит женщина надеждой, Другая — рядом — жухнет от тоски, Мы ж, холостые жуткие невежды, Сидим, поджав хвосты под пиджаки. Мы не глядим — не смеем! — что вы, сразу! — Мы вежливы — и лишь издалека Мы изредка обхаживаем глазом Упрямый профиль чуткого соска. Где наших предков честное веселье! Ложились прямо и открыто встарь. Над легшими любовно — не висели Будильник, расписанья, календарь… И женщины показывали сразу Веселые сокровища свои Сатирам простодушным и чумазым, Охотникам за радостью любви. Теперь не то — в шофере иль в спортсмене Лишь изредка — и то издалека — Нам раскрывают женщину колени, Но немощна бессильная рука. Таинственно мерцает треугольник, Знак неги, лик блаженства и весны, Но прячется под шляпою невольник, Закованный в печальные штаны… ……………………………………………… О, лишь порой, в метро, где грузен воздух, В ночном кафе, куда загонит рок, Нам вспыхивает счастье в темных гнездах Меж белых высоко взнесенных ног.

Парижские ночи

Софье Мироновне Ф. — моему дорогому другу —

Д. К.

Автограф стихотворения «Зной» на обложке сборника «Парижские ночи», подаренного Д. Кнутом Е. Киршнер

I

62. «На плодородный пласт, на лист писчебумажный…»

На плодородный пласт, на лист писчебумажный Чернильные бросаю семена. Их греет лампы свет, застенчивый и важный, А удобряют — ночь и тишина. И вижу в полумгле, стихом отягощенной, Пугливый черный музыкальный рост… Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный, Открытый всем, кто одинок и прост. Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой, И темное — видней, и тайное — слышней… О, полуночный плод, о, зреющее слово Косноязычной горести моей.

63. «Ты вновь со мной — и не было разлуки…»

Ты вновь со мной — и не было разлуки, О, милый призрак радости моей. И вновь со мной — твои глаза и руки. (Они умнее стали и грустней.) Они умнее стали — годы, годы… Они грустнее, с каждым днем грустней: О, сладкий воздух горестной свободы, О, мир, где с каждым часом холодней. Я рад, так рад нежданной нашей встрече, Худую руку вновь поцеловать… Но, друг нечаянный, я беден стал — мне нечем Тебя порадовать. И не о чем сказать. …О том, что дни мои — глухонемые? О том, что ночью я — порой — в аду? О том, что ночью снится мне Россия, К которой днем дороги не найду? Что дома ждет меня теперь усталость (А лестница длиннее каждый день) И что теперь любовь моя и жалость — Похожи на презрение и лень? О чем сказать тебе?.. Осенний город стынет. О чем просить тебя?.. Торопится трамвай. Мир холодеющий синее и пустынней… О чем просить тебя? Прости, не забывай. О чем спросить? Нет — ни на что — ответа. Мой друг, что дать тебе — в убожестве моем… Мой друг единственный, о, как печально это: Нам даже не о чем и помолчать вдвоем.

64. «В скучном рассеянном мреяньи…»

В скучном рассеянном мреяньи, Свистом осенним гоним, Теряю без сожаления Сухие отцветшие дни. Лишь помню, как в старенькой шали ты Гуляла со мной до зари… На глади столичной асфальтовой Твердо стоят фонари. Хорошо фонарям — они знают: Что — куда — зачем… Каждый вечер их зажигает Фонарщик с огнем на плече. А мой нерадивый Фонарщик, Зачем Он меня возжег. Поставил распахнутым настежь На ветру четырех дорог. Поставил меня в тумане, Где смутен мне собственный след. Обрек — из недр молчанья Извлекать только блуд и бред. ……………………………………………… По пустынному шляемся городу Я и брат мой, беспутный ветр. Над домами, над трубами гордыми Розовеет парижский рассвет. Вот стоим перед вечной вечностью: Этот страшный мир — и я. Не спастись ни борьбой, ни беспечностью От белесого небытия.

65. «Словно в щели большого холста…»

Словно в щели большого холста, Пробивается в небе дырявом Ослепительная высота, Леденящая музыка славы. Это — ночь, первобытная ночь, Та, что сеет любовь и разлуку, Это — час, когда нечем помочь Протянувшему слабую руку. Останавливаются часы Над застигнутыми тишиною, Ложны меры и ложны весы В час, когда наступает ночное. Это — ночь: город каменных масс, Глыб железо-бетонно-кирпичных, Стал прозрачней, нежней в этот час От сомнительной правды скрипичной. Останавливаются сердца Безупречные, как логарифмы… В этот час поднимают купца Над счетами полночные рифмы. Все, что строилось каторжным днем, Ночью рушится — в мусор и клочья. Гибнет, гибнет дневной Ерихон От космической музыки ночи. Ночью гуще тоска и вино (Сердце бьется сильнее во мраке), Ночью белое часто — черно, Смерть нам делает тайные знаки. Ночью даже счастливого жаль. Люди ночью слабее и ближе… Расцветает большая печаль На ночном черноземе Парижа.

66. «И вновь блуждают в окнах огоньки…»

И вновь блуждают в окнах огоньки, Грохочут ставни, И у каминов греют старики Печаль о давнем. Вот музыкой хрустальной, но земной, В тиши прогорклой, Струится дождь, хлеща фонарный строй По желтым стеклам. И фонари бегут, несутся прочь От мглы упорной. Обрушилась арктическая ночь Лавиной черной. Обрушилась, стремит неслышный бег, В дома стучится, И падает под нею человек, И зверь, и птица. Но есть сердца, лавине есть одна Средь нас преграда — Под силу им и ночь, и тишина, Им сна не надо. Есть человек ночной — он устоит Пред болью многой. Есть человек — он сердце веселит Хулой на Бога. …Мятежников и чудаков оплот, — На черном грунте Питает ночь прекрасный горький плод: Мечту о бунте.

67. «В промерзлой тишине…»

В промерзлой тишине, в старинной мгле, всклокоченной и рваной, Открылся снова мне бесцельный путь в полночные туманы. О, спящий человек, отдавший псу ночное первородство, Здесь — ночь, фонарь и снег, мощеные луга для мечтоводства. Роняют в мглу часы певучие торжественные зерна. Поэты — словно псы — одни внимают им в пустыне черной.