Собрание сочинений в двух томах. Том I
вернуться

Кнут Довид Миронович
Шрифт:

109. Измена

По твоим виновато-веселым глазам, По улыбке твоей воровато-невинной, По твоим — постаревшим мгновенно — губам, По испуганным пальцам, прелестным и длинным, Задрожавшим чуть-чуть в моей твердой руке, По сердечному, острому, краткому стуку, По мгновенной, смертельно-блаженной тоске (Когда я целовал замиравшую руку) Я узнал обо всем. Я все понял, мой друг. Я воочию видел — обманут и предан. И ушел. И вступил в очистительный круг Одиночества, грусти, свободы, победы.

110. Мара

Раскололось наше счастье, размололось, Томный ангел мой с лучистой головой. И темнеет самый светлый в мире голос, Скорбно-чувственный горячий голос твой. Скорбен голос твой — в нем зреет безнадежность, Он горяч — он мукой мира накален. Плачь — не плачь, она предсмертна, эта нежность. Прячь — не прячь, я сердцем слышу тайный стон. Вот смотрю на обессиленные руки (Драгоценнее не встретить мне нигде…), Эти руки — два свидетельства о муке, Об отчаяньи, обиде и стыде. Обнимаю обескрыленные плечи, Приникаю к страстной скорби губ и рук. Друг любимый, драгоценный, безупречный, Милый-милый, бедный — нежный — нужный друг, Раскололось наше счастье, размололось, Распылилось в желтой маре мировой… И мутнеет самый чистый в мире голос, Скорбно-чувственный и томный голос твой.

111. Разлука («Вот и все, что на память осталось…»)

Вот и все, что на память осталось От любви горделивой, как флаг, — Только злая ленивая жалость, Пожеланья здоровья и благ. Да суровое счастье свободы (Все погибло, дрожи — не дрожи!..), Да тяжелый презрительный отдых От объятий, бессонницы, лжи. Мы друг другу, пожалуй, не судьи, Только сердце свое затаит: Ничего никогда не забудет, Никогда ничего не простит.

112. Разлука («Как в море корабли, как волны в океане…»)

Как в море корабли, как волны в океане (Где в теме встречи — рокот расставанья), Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи — Два долгих и слабеющих стенанья.) Как в море корабли… О, нет, совсем не так. И проще, и страшней: в безбрежном мире буден Мы разошлись с тобой, родной и нежный враг, Как — разлюбившие друг друга люди.

113. Разлука («Опять над душою полночной…»)

Опять над душою полночной Старинная реет тоска: Любовная радость непрочна, Любовная мука крепка. На мир, балаганный и чумный, Нисходит опять тишина: Любовная радость безумна, Любовная горечь умна. И вновь расцветают построчно Спокойствие и чистота: Любовное счастье порочно, Любовная мука свята.

114. Все в порядке

Тише… Что ж, что оказалось ложью Все, чем жил, — все, от чего умрешь! Ведь никто тебе помочь не сможет, Ибо слово п о м о щ ь тоже ложь. Все в порядке. Улица и небо… Тот же звон трамваев и авто. Грустно пахнет зеленью и хлебом… Все, как было: все — не то, не то. Ты забыл, что наша жизнь смертельна, Ты кричишь в надежде беспредельной. Не услышит — никогда — никто. — Друг мой… Нет ни друга, ни ответа. О, когда бы мог не быть и я! За домами, в пыльные просветы, Сквозь деревья городского лета, Проступает, чуть катимый ветром, Белый океан небытия.

115. Поездка в Сэн-Реми

I
Это было третьего апреля Девятьсот тридцать второго года (Тысячу опустим для удобства). В мире было холодно и сыро. Шли дожди. Под непрестанным душем Городскими черными грибами Расцветали зонтики поспешно, А в лесу: грибы-дождевики. В мире было холодно и пусто. Днем над ним текло слепое солнце С древним равнодушием, а ночью Безучастно леденели в небе Городские неживые звезды. Лишь звезда забытых переулков, Полумертвая звезда окраин, Да большие звезды гор и пляжей, Да живые звезды деревень — Всем своим дрожанием и блеском Трепетали: о борьбе и смерти, О любви, о тайне, о судьбе. И протягивали к нам лучи, Острые, как мудрость или жалость. В мире было холодно и гулко. Стервенели страны и народы. (Ночью мнился мне тревожный звук — Скрип зубов… иль треск последних тронов?) Явственно шатались государства, Страны загорались, над землею Реяли пары небытия В день, когда — используя свободу (Это было третьего апреля) — Я набрал разнообразных фруктов У бесстыдной радостной торговки С жадными и щедрыми глазами, И, смешавшись с праздничной толпою Серозубых жителей предместий И демократичных парижан, Сел в гремучий юркий дачный поезд, Бойко побежавший в Сэн-Реми.
II
Был ранний час. В купе, со мною рядом, Сидела пара, обнимаясь крепко. В окне мелькала живопись предместий: Застенчивая зелень и заборы, Приземистые низкие вокзалы, Заброшенные люди и дома, Ныряющие в пыль, — и неизбежный Рекламой обесчещенный домишка, Несущий миру весть о Дюбоннэ. Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам, Выстукивавшим что-то на мотивы И Соломона, и Экклезиаста, Я незаметно начал слушать шепот Моих соседей. О, скучные и вязкие слова, О, нищие любовники, как жалок Был их любви непраздничный язык. О, бедные, когда б они узнали, Как говорили о любви — другие, Предтечи их: Петрарка или Данте, Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок. И стыдно стало мне за их любовь: Весь день томиться где-нибудь в конторе, Или склоняться над какой-то блузкой, Иль как-нибудь иначе продавать Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу Тому, кто даст тебе немного денег, И после — оплетенных скукой — дней Дождаться воскресенья, дня свободы, Когда ты миру друг и ветру — брат, И встретиться с желанною своею И ничего ей не уметь сказать, И ничего от бедной не услышать Умнее, музыкальнее, живей Бездушных и заплесневелых слов О том, что день сегодня сыроватый, Что скоро, вот, появится клубника, И, помолчав, и, словно просыпаясь От долгого и тесного объятья, Вздохнув, дрожащим голосом сказать — О шляпе, башмаках, водопроводе…