Шрифт:
– Не желаю… – глухо отвечал Трифон Иванович. – Так я выпить с тобой выпью, а за красоту не желаю. Да и ступай ты домой.
– Позвольте… отчего за красоту выпить не желаете?
– Да что ты пристал как банный лист! Оттого не желаю, что хозяева за красоту своих ключниц не пьют. Ключницы не из-за красоты нанимаются.
– Ой?! Так ли?.. И Акулину Степановну приблизили к себе не из-за красоты?
– Вовсе я ее даже и не приближал.
– Дяденька! Ну зачем же туман-то на публику наводить? Ведь уж все ясно, и всякий малый ребенок понимает, в чем тут дело. Ну, выпьемте.
Трифон Иванович выпил, чокнувшись с племянником, и через минуту спросил:
– А в рынке разве уж известно про нее?
– Да ведь шила в мешке не утаишь, – отвечал племянник. – Разговоров-то много… Приказчик ваш Андреян разгласил, которого Акулина Степановна отказала.
– Врешь! Я ему отказал, а не Акулина! – крикнул Трифон Иванович. – Разве ключницы могут отказывать?
– Ну хорошо, хорошо. Не сердитесь, дяденька, нехорошо, печенка может лопнуть. Разговоров-то, я говорю, в рынке про вашу купидонную даму много, только никто не знает, что она такой нерукотворенной красоты.
– А мать твоя ничего про нее пока не знает?
– То есть знать-то знает, а только не в этих препорциях. А только вы, дяденька, не бойтесь. Я маменьке ни гугу… Что видел – могила… Напротив того, даже буду им рассказывать, что все это вздор, пустяки…
– Ну, то-то… Ты уж, пожалуйста, не звони языком.
– Как рыба буду существовать… А только, дяденька, уговор лучше денег: уж и вы со мной в мире живите. Ведь вот в прошлый раз, когда пошел говор, что у меня эта самая повивальная бабка на Песках существовала, то как вы меня ругали по приказу маменьки! Ревизию лавки делали. А зачем? С какой стати? Так по рукам, дяденька?
– Ну тебя в болото! Что мне за дело?.. Я теперь на тебя и внимания не обращу. Только ты молчи и не звони про меня языком, – отвечал Трифон Иванович.
– Сказал, что рыба, – рыба и будет. Выпьем, дядя, что тут! Выпьем в знак молчания. У вас Акулина, у меня Серафима – вот нас два сапога и есть. Вы дядя, я племянник, и у обоих по родственному сюжету.
Трифона Ивановича коробило, но он выпил. Племянник был пьян и еле ворочал языком.
– Только у меня моя Серафима куда далеко от вашей Акулины! Ваша Акулина пятьдесят очков вперед моей Сарафиме может дать. Сейчас околеть, пятьдесят очков. Ну да большому кораблю большое и плавание… А я, дяденька, малый корабль, особливо при маменькиной жадности. Что урвешь – то и есть. Дяденька… Что я вам хотел сказать…
Племянник замялся. Дядя вскинул на него глаза и ждал.
– Дяденька… Одолжите в долг без отдачи пару радужных. Ей-ей, на Серафиму надо. Штучка она у меня новая, и ее побаловать требуется.
Трифон Иванович вспыхнул.
– Да ты никак с ума сошел? Двести рублей. За что же это? – спросил он.
– За разное, дяденька, за разное. Во-первых, праздник… Надо же вам какой-нибудь подарок племяннику сделать… А во-вторых, за молчок насчет Акулины Степановны. Дадите двести рублей, так не только маменьку мою уверять буду, что вся эта Акулина – вздор и ничего больше, но даже и в рынке соседям вашим буду говорить, что Акулина Степановна – только ключница и ничего из себя не составляет.
– Однако, брат, ты хоть и пьян, но бестия, – покачал головой Трифон Иванович.
– Бестия, дяденька, бестия, но что же делать-то? Ничего не поделаешь, деньги уж очень нужны.
– Ну ладно, я дам, а только ты что видел, что слышал – ни-ни.
– Гроб… Могила, – ударил себя в грудь племянник.
Трифон Иванович вынес ему из спальни двести рублей и, подавая, сказал:
– На вот… А только чтобы разговоров никаких… И иди вон.
– Уйду, уйду, дяденька. К Серафиме так прямо и поеду. Прощайте…
– Прощай! – не глядя на него, сказал Трифон Иванович.
– А с Акулиной Степановной можно проститься? – приставал племянник.
– Не требуется.
– Очень уж дама-то приятная…
– Пошел вон!
– Дяденька, что это: ревность? Вот уж не ожидал!
– Уйдешь ты или не уйдешь?
– Уйду, уйду, дяденька… Оревуар… Я еще зайду на неделе. Прощайте.
Племянник выскочил в прихожую, двинувшись плечом о косяк двери. Анисья подала ему шубу. Он сунул ей в руку два двугривенных и, придерживаясь за перила, начал спускаться с лестницы.
Трифон Иванович сидел в столовой, насупившись, и целой пятерней досадливо скоблил себе затылок.
XVII. Тиски усиливаются
– Однако что же это будет! – выговорил наконец Трифон Иванович, тяжело вздохнул, покрутил головой и, поднявшись с места, начал ходить по комнате.
Акулина сидела у себя в комнате. Он направился к ней. Двери были заперты. Он постучался. Двери не отворились.
– Акулина! Отопри! – сказал он.
Ответа не последовало.