Шрифт:
– Да ведь ты сам, Алексеюшка, хмельной пришел, ты сам его колотить начал… – ввязалась Акулина.
– Я хмельной? Нет, уж позвольте!.. – воскликнул старший приказчик. – Я был чище голубицы. А он даже трубкой наволочку мне прожег. И трубка на постели около валялась. А наволочка семь гривен стоит.
– Да уж ладно, ладно… – замахал руками Трифон Иванович, чтобы прервать разговор. – Бери ключи и иди в лавку.
– А все-таки вы насчет бунтов ему скажите, потому ежели и напредки такие кораблекрушения по ночам, то какой же пример будет другим приказчикам!
– Вот тебе ключи и иди в лавку.
– И лодырю этому прикажете в лавку идти? Ведь вы его изволили в приказчики взять, – не унимался старший приказчик.
– Нет, нет… Пускай покуда дома сидит. Об этом еще надо подумать. Я с тобой сегодня вечером посоветуюсь. Ступай.
Приказчик поклонился и вышел из столовой. Трифон Иванович схватился за голову.
– Ах, как нехорошо все это вышло! – прошептал он. – А все из-за вас, из-за чертей! – злобно взглянул он на Акулину. – И чего мы все словно с цепи сорвались!
– Ну, ничего… Праздник… Обойдется все, и малина будет, – отвечала та.
– Перед своими-то совестно… Глаза бы не глядели.
– Да полноте… Бросьте…
В дверях показалась всклокоченная голова Пантелея. Он был в ситцевой рубахе и босиком. Лицо его было опухши.
– А я, хозяин, к вам с жалобой на ваших молодцов. Эво какой синяк мне сегодня ночью под глаз насадили! – начал он. – Нешто это возможно? Ведь это безобразие.
– Вон! – заорал на него Трифон Иванович. – Как ты смеешь лезть без спросу в хозяйские горницы!
Акулина тоже замахала Пантелею рукой, чтобы он уходил. Пантелей повел недоумевающе глазами и скрылся.
– Ну, оказия! – прошептал Трифон Иванович, опустился на стул, облокотился на стол и подпер руками опущенную голову. К нему приблизилась Акулина, обняла его и тихим, вкрадчивым голоском произнесла:
– Головка со вчерашнего болит у вас, голубчик? Поправиться надо – вот оно сейчас и полегчает. Сем-ко я вам рюмочку поднесу. Рюмочка не повредит. Рюмочка сейчас и печенку очистит, и в голову с приятством вдарит.
Она налила рюмку водки и поднесла Трифону Ивановичу. Трифон Иванович выпил.
XXI. Нимфа ставит на своем
На второй день рождественских праздников Трифон Иванович обедал дома, вместе с Акулиной. Акулина пробовала было сделать так, чтобы и Пантелей обедал вместе с ними, но Трифон Иванович наотрез отказался.
– Прислужающему – и прислужающая честь. Ты знаешь, у меня не заведено, чтобы прислужающие вместе с хозяином обедали, – сказал он Акулине. – Хочешь, чтобы он жил на приказчицкий манер, пусть пока живет, нет – поворот от ворот.
Акулина не настаивала и только спросила:
– А отчего вы говорите «пока»?
– А оттого, что есть у меня воображение дворником его в доме сделать, и тогда он будет на дворницком положении.
– Нет, нет, я не хочу дворником… Я хочу, чтобы он был чисто одемшись и на купеческий манер ходил. А то что это такое: тетка в дамы вышла, а племянник на сером положении. Нет, нет, нешто можно даме с дворником якшаться?
– А зачем же тебе с ним якшаться-то? – подозрительно задал вопрос Трифон Иванович.
– Как зачем? Кровь… Ведь он кровная родня… Кровь-то свою из горницы не выгонишь. Ино придется и чайком попоить у себя в горнице.
– Да ведь и на приказчицком положении он будет, так все равно будет чай пить с приказчиками, а не с нами.
– Да я про вас и не говорю. Может быть, я вздумаю подчас у себя в горнице его чайком попоить. Ведь кровный племянник.
– Да племянник ли? – протянул Трифон Иванович.
– Ну вот! Опять ревность! Экий вы какой невероятный человек!
– А вот пусть прежде паспорт покажет. Коли вы с ним одной фамилии, то, значит, племянник.
– Что ж, смотрите и паспорт… – пробормотала Акулина и слезливо заморгала глазами. – Ведь какой вы обидчик, право. Ничему не веруете… Неужто уж я столько-то не заслужила?
– Кто тебе говорит, что не заслужила! А мне, как хозяину, все равно от него паспорт отобрать следует. Ведь прописать парня надо… Он чей племянник-то: с твоей стороны или со стороны мужа?
– Да что вы, как становой на мертвом теле, меня расспрашиваете! – раздраженно сказала Акулина.
– Да ведь я его в люди к себе беру, так должен же я спросить.