Скончался Норыгин от холеры в 1795 году и был похоронен в Кермане. Али-Мирад пережил его всего на несколько месяцев. После их смерти мануфактура, перешедшая по наследству к Ивану Норыгину, захирела, а затем и полностью прекратила свое существование. Норыгин-младший, который унаследовал дело отца, но не его таланты, прожил за границей много лет и вернулся в Россию незадолго до Отечественной войны 1812 года уже свободным человеком (вольную ему и его отцу Шереметев подписал по просьбе Кузнецовой-Горбуновой за несколько дней до ее смерти).

Приехал Норыгин-младший с одним неказистым сундучком, но в нем оказалось достаточно денег, чтобы купить во Ржеве в Князь-Димитровской части города, расположенной по левому берегу Волги, двухэтажный каменный дом и открыть лучшую в Князь-Димитровской стороне мясную лавку.

Ни к красильному делу, ни к коврам сын Норыгина никакой склонности не имел. Тем не менее среди его гостей было много красильщиков и тех, кто занимался коврами, в том числе и Алексей Волосков, владелец известного на всю Россию ржевского красильного завода. Объяснялось это не столько уважением к памяти Варфоломея Акимовича Норыгина, сколько тем, что поговаривали, будто в сундучке, привезенном Иваном в родной Ржев, были не только деньги, но и сафьяновый портфель, где хранились записи его покойного отца. Охотников заполучить эти записи было очень много, значительно больше тех, кто позднее хотел узнать секрет волосковского кармина. Но и тем, и другим в одинаковой степени не повезло.

А в семидесятые годы в Томске в лавке купца Рыкова стала продаваться исключительной красоты и стойкости синяя краска, ни в чем не уступающая индиго, но в два раза дешевле его. Как выяснилось, изготавливал эту краску для Рыкова ссыльный народник студент-химик Аистов, являвшийся, кстати говоря, уроженцем все того же Ржева, которому, видно, самой судьбой было предопределено сыграть немалую роль в красильном деле России.

Отбыв положенный ему срок ссылки. Аистов вернулся в родной Ржев. Тяжело больной, он больше политической деятельностью не занимался, но красильное дело не бросил: оно до самой смерти кормило его и его семью. Дело было не ахти какое большое - ни одного наемного работника, только свои. Но заработка на безбедное существование вполне хватало. Любопытно, что Аистов не скрывал, что пользуется изобретением Варфоломея Акимовича Норыгина, и называл свою краску "норыгинкой". Но больше из него ничего выпытать не могли. А ведь самым интересным было - каким образом к нему попал рецепт изготовления этой краски. Ответа на этот вопрос никто добиться не мог - Аистов или отмалчивался, или отделывался шуткой. Молчали и те, кто вместе с ним варил краску. Зато любопытные молчаливостью не отличались, строили различные предположения. Самым распространенным был слух о том, что легендарный сафьяновый портфель попал к Аистову от его сводного брата, который в свое время приобрел полуразрушенный дом Ивана Норыгина и, перестраивая его, обнаружил этот портфель замурованным в стене. Так это было или не так, - кто знает.

А в 1915 году, когда бывший ссыльный давно уже покоился в земле, во Ржеве, помимо русского индиго, появилась в продаже новая великолепная краска пурпурового цвета.

И вновь вспыхнул интерес к таинственному портфелю Варфоломея Норыгина.

Тогда-то Бурлак-Стрельцов вместе с Бонэ и отправились во Ржев...

Записав последнюю фразу показаний Мансфельда, Косачевский спросил, слышал ли Елпатов про всю эту историю.

– Разумеется, - сказал Мансфельд.

– А почему вы, собственно говоря, в этом так уверены?

– По той простой причине, что о Норыгине я услышал впервые лет пятнадцать назад от господина Елпатова.

Косачевский помолчал, осознавая сказанное допрашиваемым, а затем сказал:

– Я хочу предупредить вас, господин Мансфельд, что ваше заявление может иметь исключительно важное значение в расследовании убийства Александра Яковлевича Бонэ. Поэтому вы должны отнестись к нему с должной ответственностью.

Под столом звякнули рыцарские шпоры.

– Я дворянин.

– В 1918 году одного этого мало, господин Мансфельд.

– Я привык всегда отвечать за свои слова и всю жизнь говорил только правду.

– Итак, вы утверждаете, что впервые о Норыгине услышали именно от Елпатова?

– Да.

– И твердо в этом уверены?

– Да.

– Ну что ж, тогда не откажите мне в любезности вот здесь расписаться.

Мансфельд молча поставил под показаниями свою подпись.

– Теперь, если вас не затруднит, следующий вопрос: совместная поездка в 1915 году Бурлак-Стрельцова и Бонэ во Ржев состоялась по чьей инициативе?

– По инициативе Бурлак-Стрельцова. Он должен был оформить получение там наследства. Это совпало с вновь возникшими слухами о портфеле Варфоломея Норыгииа, и господин Стрельцов предложил Александру Яковлевичу поехать вместе с ним. Александр Яковлевич, который уже давно питал интерес к так называемому норыгинскому наследству, тотчас же согласился.

– А эта поездка не была связана с секретом волосковского кармина?

– Нет.

– Откуда вы это знаете?

– Я присутствовал при разговоре Стрельцова с Бонэ.

– Где и когда происходил этот разговор?

– В конце января Бурлак-Стрельцов приехал на квартиру к Бонэ, показал ему пурпурную краску, которая появилась к тому времени во Ржеве, и сказал, что теперь, наконец, появился шанс отыскать норыгинское наследство. Бонэ с ним согласился, и они договорились о совместной поездке во Ржев, которая состоялась во второй половине января.

И вновь Косачевский предложил свидетелю расписаться под своими показаниями.

– Елпатов знал о цели этой совместной поездки?