Но Юлия, внезапно поморщив лоб, отвернулась от эстрады.

— Слышишь, как мальчики лабают, — и, смешавшись от пытливого взгляда Теймураза, добавила: — Бедненькая… Не могу больше. Пойдем отсюда…

На улице было тепло и тихо. Шел мелкий дождик. Из сырого сумрака один за другим проступали каштаны.

— Каштаны цветут… — сказала Юлия.

Вдруг оторвалась от Теймураза, звонко колотя каблуками по асфальту, побежала вперед. Теймураз ничего не видел, кроме ее быстро мелькающих ног, а когда очнулся, она уже стояла шагах в тридцати с сорванной веткой каштана.

Теймураз запоздало бросился в погоню, догнал ее, опять кинувшуюся бежать, и обрадовался, когда поймал и стиснул ее.

Потом испугался, разжал руки и отстранился, не веря, что все происходящее — явь.

— А как тебя по отчеству? — спросила Юлия.

— Не выговоришь, — шепотом сказал Теймураз. — И вообще я — засекреченный.

— Ой!..

— Ты баловалась когда-нибудь тотализатором?

— Нет. Только слышала. Это вроде спортлото, да?

— Глупая, — ужасаясь, прошептал Теймураз.

А Юлия, словно забыв о кем, глядела в небо, в направлении Машука, плотно черневшего в разломах туч. Она порывисто замерла в ожидании чего-то.

Теймураз Бекешин смотрел на нее изумленно и уважительно. От нее исходила каким-то чудом сбереженная женская сила, и не верилось, что она, девически сдержанная, неправдоподобно красивая, родила троих детей.

— Юлия… — сказал Теймураз, все еще страшась того, что хотел сказать. — Юлия, я тебе могу помочь…

— О чем это ты? — вдруг повернула к нему бледное лицо Юлия. — Лучше расскажи, о чем думаешь.

— О лошадях, — сказал Теймураз.

Радуясь близости Юлии, касавшейся его теплым круглым плечом, Теймураз рассказывал о лошадях и — с какой-то нетерпеливой тревогой — о тотализаторе. Он с удовольствием отметил, что глаза у Юлии загораются, она шагает все беспорядочнее. Он с особой резкостью в голосе рассказал и о коварстве Рустама, его дружка-приятеля Ушанги, поймав надменный и презрительный взгляд Юлии, понял, что она прониклась к нему участием. Он вспомнил и о женщине, являющейся в полночь с ворожбой, про другую гадалку — с моздокского торжка — нарочно запамятовал.

Юлия захохотала.

— Ох, страсти!..

— Ну, как тотализатор?..

— Нравится.

— Буду… Ну, везет мне… Что ни случай — умора! Знаешь, как я певицей стала? Слушай… Я телефонисткой в межгороде сижу… Кто-то набрал ноль семь, а я веселая была, мурлыкала под нос песенку, да так и подключилась… Слышу — тишина, только я пою. Я тоже замолчала, а потом слышу: «Спойте еще!» Такой, знаешь, властный голос. Я испугалась, думаю, конец: на начальника нарвалась. А он басом: «Ну, чего резину тянете? Сказано, спойте…» А я уж и ног не чую. Ну, спела что-то, не помню. А он: «Не ваш репертуар! И мелодию скверно чувствуете…» Вот так…

Она, замолчав, посмотрела на Теймураза снизу задумчиво.

— Это был Карлсон, — сказал Теймураз.

— Да, очень добрый старикашка, директор… Он меня в хор зазвал. В концертную бригаду послал… Вот я и пришла.

Она сошла с асфальта на темную дорогу в синих дождевых лужах.

— Когда мы встретимся? Мне надо тебе все объяснить…

— А это не треп?

— Ну, что ты! — вспыхнул Теймураз. — Как ты могла подумать…

— Извини… — со вздохом сказала Юлия.

Теймураз шел в гостиницу в тишине опустевшей аллеи, шарил мечтательными глазами по клочковатой темноте гор, ничего не видя под ногами, забредал в дождевые лужи.

Эту ночь он спал глубоко и сладко, как ребенок, а утром поспешно сдал люкс и уехал на ипподром.

В день бегов, как по заказу, чисто и ясно вспыхнуло над ипподромом небо. И после смиренной великопостной тиши все принялось радостно шуметь и гомонить.

Теймураз, вернувшись из ранней проминки, жгуче-свирепым взглядом отбился от наблюдавших за ним наездников. Грудь его, отягощенная ожиданием праздника, враз освободилась и будто со звоном дышала колким ароматом воздуха.

Он передал Черныша Герасиму и даже крякнул, поглядев на жеребца со стороны. С сухой головой, длинноплечий, с великолепными скакательными суставами, Черныш смело глядел на Теймураза.

Пока Герасим, молодой и крутощекий, снимал бинты и ногавки с Черныша, Теймураз испытывал глазами лошадь и уверенно — не подведет! — пошел под солнце. Увидел выезжавшего по второму разу в круг Карата, восхищенно остановился — жеребец, давно не знавший поражений, смотрел зло и презрительно. Рустам, с квадратной непроницаемой спиной, улыбнулся заросшим ртом вызывающе. Карат понесся, по-змеиному тонко прошипели дутые шины качалки.