— Ее уже подобрали?

— Да, — кивнул Игорь. — Меня, когда я возвращался домой, гаишник засек. Из будки. Через три дня мне звонит лейтенантик. Ему, понимаешь, поручили расследовать этот случай… Тогда-то я почувствовал мандраж. Надо было что-то сделать с машиной, чтобы она не мозолила никому глаза. И надо было, если даже меня начнут серьезно подозревать, тянуть как можно дольше. Одним словом, до защиты. А там трава не расти. Понятно, почему я поторопился отправить тебя на шабашку?

— Понятно, — кивнул Еранцев. — Дальше положишь, ближе возьмешь.

— Ты это к чему?

— Да так. Народная поговорка… Почему же ты меня не предупредил?

— Не знаю. В голове началось какое-то торможение. Что-то вроде затмения…

— А того, кто сбил, не нашли?

— Если бы… — нервно передернулся Игорь и нетерпеливо скосил глаза на машину, стоявшую не далее как в пяти шагах от него. — Если бы да кабы…

Еранцев перехватил его взгляд, соглашаясь, первым шагнул к машине, пора ехать. Он уже в пути — Игорь, нагнув над рулем тяжелую голову, снова погнал машину — решительно спросил:

— А если участковый за меня возьмется? Припрет?

Игорь промолчал. Он не хотел, чтобы разговор принял такой оборот, и, не скрывая неудовольствия, поморщился. Ну, зачем задавать такой неуместный вопрос, неужели не видно, что он и без того исстрадался. Понятно, рано или поздно вопрос возник бы и пришлось бы на него ответить, но обидно, что вот он поставлен ребром. Прямой ответ был чересчур грубым, и потому Арцименев смолчал, иначе могла выйти промашка. Ответ был приготовлен, не раз мысленно произнесен и все же требовал оттяжки.

Игорь должен был сказать: возьми пока, до моей защиты, все на себя. Слова эти, недавно казавшиеся беспощадными, сейчас, когда Еранцев болезненно, но с достоинством воспринял суть события, не так сильно, как, например, два дня назад, страшили Арцименева, теперь они мучили его другим — своей обыденностью.

Он опять ехал, надавив до отказа ногой на педаль акселератора, будто гнался за чем-то, очень нужным ему, постоянно ускользающим от него. Быстрая езда, отметил он, уже не освобождала его от необходимости думать об одном и том же сотый, а может быть, двухсотый раз, а только придавала мыслям тяжеловесность.

Он опять — тоже в сотый или двухсотый раз — принялся успокаивать себя. Ну, чего волноваться? А было ли оно вообще, то раннее утро? Слишком раннее и пустынное, а потому не совсем настоящее, похожее на мягкий безмолвный сон, который не оставляет в памяти никакого следа. Но, сколько ни внушал себе Арцименев, что видел сон, дальше шла явь, такая отчетливая — с ветром, с яркими пятнами солнца на дороге, с тугой, надежной твердью асфальта, — что все усилия забыть ее были напрасны, все оживало в нем. Никуда не денешься, правда, обо что-то он ударился правым крылом, когда его вынесло к повороту. В то мгновение, услышав глухой звук удара, он не успел испугаться — был целиком занят управлением, потому что машина, полегчавшая на ровном подъеме, плохо слушалась его, норовила лететь напрямик и, не будь удачливым Арцименев, могла перемахнуть через кювет и врезаться в густой осинник.

Он и сейчас, когда память, казалось, была в состоянии выдать даже самое что ни на есть глубоко припрятанное, не припомнил, каким образом удалось ему выровнять машину, вышедшую из повиновения. Но он вспомнил, что первой мыслью его было остановиться, и ее-то, возникшую километрах в десяти от поворота, он испугался. Он понял, что там, позади, произошло что-то, о чем немедленно, не откладывая, узнавать он не должен.

Он стал успокаивать себя, как успокаивал бы мальчика, которому пустячную свою вину хочется раздуть до неимоверной величины, чтобы выплакать все накопившиеся до этого обиды. Он ехал прочь от того места, где ему что-то померещилось, он сказал себе: это шалят нервы. Потом он свернул на лесную дорогу. По ней, должно быть, давным-давно перестали ездить, и уж недолго осталось ждать, когда она совсем исчезнет. Она вся поросла кустарником, а поверху, застя от нее небо, тянулся почти непроглядный навес из спутанных ветвей и листьев. Он долго вел по ней машину, начиная приходить в себя, различая, как едет она — не едет, а плывет, раскачиваясь передком влево-вправо по сырому мху. Впереди показалась рябина, которая, видать, дряхлея из года в год, помаленьку сгибалась под собственной тяжестью и теперь кроной, плотно облепленной красными ягодами, загораживала дорогу. Раздумывать, ехать дальше или нет, Арцименев не стал. Зажмурился и дал полный газ. Машина подмяла часть кроны, другую часть, что была повыше, хлестко отбросила капотом в сторону. Он обрадовался: ему почудилось, что ударенная машиной рябина в какую-то долю секунды издала точно такой звук, какой он слышал там, на повороте. Такой же тупой, приглушенный. Только в этом звуке было меньше тяжести.

За рябиной, на ясной поляне Арцименев выбрался из машины, подставил лицо нагревшемуся солнцу. Он осмотрелся, понял, что здесь его не скоро найдут, если даже примутся искать. Прежней уже боязни в нем не было; он ухватился за спасительную мысль, что и там, на повороте, сшибся с повалившимся деревом.

Он вылез из машины и сразу весь сжался, почему-то страшась глухой заброшенности этого места, обостренно и болезненно чувствуя даже пустячное столкновение с деревом, о чем напоминал забрызганный рябиновым соком капот. Да, он поддался страху. На какое-то мгновение им овладело безразличие ко всему, что давало ощущение полноты жизни, и почудилось, не рябиновый сок пузырится на белой эмали капота, а кровь. Он осмотрелся, провел подушечкой указательного пальца по гладкому. Засмеялся — сначала тихо, тонким, сдержанным голоском, а следом, окончательно убедившись, что машина вымазалась рябиновым соком, захохотал громко.

Он ехал назад, на шоссе, по нему к повороту, поминутно давясь смехом, не мешая рукам и ногам выжимать все из машины. Остановив ее поблизости от зеленой кручи, которая когда-то заставила строителей дороги отклониться от прямой визирной линии, Арцименев решительно пересек проезжую часть, зашагал вдоль кювета, вдоль кустов, тщательно вглядываясь в них. Он, двигаясь по обочине, шагах в пяти увидел то, что не могло ему помочь обмануть себя. Он больше не искал ни дерева, ни чего-нибудь другого, чтобы отгородиться от случившегося хотя бы слабенькой надеждой, прямо посмотрел на недавно натоптанный пятачок на асфальте и на обочине, перевел взгляд на раздавленные цветы курослепа в кювете, и вдруг его замутило от пресного бередящего запаха крови.