Еранцев услышал свое сердце, учащенное запоздалой догадкой: полчаса назад в пяти шагах его караулил волк.

Еранцев не испугался, нет, он видел волков, случалось, даже вблизи, но те волки — из далекого детства, когда Еранцеву приходилось топать спозаранку в соседнее село в школу, — запомнились серо-тусклыми и несмелыми.

Со всех сторон черно, отчужденно обступал Еранцева разом притихший после волчьего голоса лес. Если даже заглянуть в самые его заповедные уголки, не иначе как насмотришься всякой нечисти, а к волкам — очень уж они осторожные звери — не подступишься.

Красный волк, Матерый, оборвал вой на половине, но еще долго из его судорожно напряженной груди шел хриплый, не сразу избывшийся плач. Крепко щелкнув клыками, Матерый вытянулся всем исхудавшим запаленным телом, востря уши в сторону далекого — километрах в девяти — заповедника. Туда, по его волчьему разумению, ушли двое прибылых, родившихся этой весной.

Отгорели два ясных дня, снялись с земли две темные ночи, как пропали волчата. Матерый не спал — был в розыске.

Третий раз над лесом вставала безрадостная луна, нагоняла тоску и заставляла Матерого, изнуренного нескончаемым бегом и голодом, выть и жаловаться до изнеможения.

Он лег на еловые иголки, еще хранившие дневное тепло, свернулся калачиком. Под левой лопаткой, у самого сердца, жглась давно застрявшая в том месте картечь. Ноги затяжелели, огрузнела и голова. Впадая в дремоту, Матерый сторожил себя слухом — пока ничто не тревожило его.

Черная тропа, на которой он лежал, одним концом уходила в благодатный заповедник, другим, заплутавшимся в оврагах, на логово Матерого; там, на удушливо-темном логове, ждала кормильца ослабевшая от голода волчица с тремя прибылыми-заморышами.

Привыкший этим сухим летом спать где попало, даже на открытом, Матерый, однако, в этот раз легкого сна не дождался. Собравшись с последними силами, утвердился на ногах, медленно двинулся по чернотропу в направлении заповедника. Сколько он ходил по нему туда и обратно за эти дни и ночи, не счесть.

Матерый с ходу кинулся в реку, с одышкой дотянул до мелкоты, напился холодной воды, отряхнулся.

Теперь бежать. Бежать, чтобы обсохла на ветру шерсть, а кончики лап, окоченевших от стужи, быстро обрели чуткость. Дать себя увести чернотропу до опасной просеки, на краю которой Матерый устроит короткую лежку, осмотрится, нет ли поблизости серых, когда-то выживших его из заповедника.

Может, на самом деле шел он от памирских красных волков, неизвестно какими судьбами занесенных в тихие прудищинские леса. Знаток мог бы предположить, что кто-то из его родителей — отец или мать — родом был с гор. Что в окаянную пору, когда война погнала на восток и волчье племя, какая-нибудь особенно выносливая стая пронеслась по тысячеверстному кочевью до гор, а затем, найдя их непригодными для жизни, воротилась, и тогда-то увязался за ней собрат иной масти.

Так было или не так, никто утверждать не берется, но в послевоенные годы, заметили егеря, в заповеднике объявились не то крупные лисы, не то волки странного рыжего окраса — переярки с мощным унырливым бегом и, если угадывать по следам, как охотятся, где хоронятся, живущие с разбором.

В здешнем волчьем мире им не повезло. Переярки те и потомство их выделялись во вред себе.

Еще шестимесячным прибылым Матерый стал изгоем. Вся жизнь его осталась в том, чтобы не дать себя загрызть или застрелить. Ни игрищ, ни вылазок, даже став крепким переярком, Матерый не знал. Жил, менял места дневок и ночевок, охотясь, не гонялся за стадом, таился в долгих расчетливых засадах, чтобы одним махом настичь зазевавшуюся жертву.

Нашел себе подругу.

По земле вовсю гуляла жизнь, и шла она своим чередом и у Матерого, тревожная, шальная. Он взматерел не по возрасту рано. Нагулял тело, оброс плотной красивой шерстью, и к двум годам его будто присыпало пеплом — пробилась седина. Когда вновь пришедшая осень стала сорить яркими листьями, Матерый ощутил, как в нем что-то изменилось. Уставший от одиночества и страха, он замирал среди полян, вслушиваясь в шорохи леса, и теперь в позе его все чаще угадывался вызов.

И вот однажды, уловив резкое движение в чащобе, он не кинулся прочь, а только поджал ноги, дожидаясь быстрой ныркой стаи серых, запах которой учуял. Вылетевший из-под куста вожак при виде его даже не сбавил шага. Он не раз гонялся за Матерым и сейчас, видно было, тоже наладился в погоню, но после трех-четырех прыжков напряженно остановился, начал подкрадываться. Матерый, забыв об осторожности, поначалу следил за вожаком, в чьих близко поставленных у переносья глазах застыла леденящая злоба.

К этому времени Матерый уже знал, что сила его в прыжке. Он следил за вожаком, который, видно было по обманчивым ныркам, решил перехитрить его. Выход был один — напасть первым. Иначе обложит. Волчица с переярками — всего семь голов — норовила обойти его. Взгляд вожака, пружинисто продвигавшегося к нему, был прикован к шейной артерии, и Матерый почувствовал в том месте ноющую боль. Внезапно он чуть не ослеп от ударившей в голову крови, прыгнул на волка, скользнул клыками по уху. С длинным, но неглубоким порезом на боку — вожак тоже растерялся — метнулся в чащобу…