— Так… — ерзнул на стуле Шематухин. — А сколько извилин должно быть по норме?

— Как правило, шесть, — вежливо отозвался Лялюшкин. — Бывает и меньше…

Лялюшкину, видать, надоело шутить, он отстранился и лег на другой бок, спиной к Шематухину.

— Подумаешь, ученый, — недовольно сказал Шематухин. — Научились всякую там белиберду выговаривать, чтоб разговорами непонятными деревню-матушку пугать, а сами-то кто? Шантрапа! Интеллигенция, которая коньяк в холодильнике держит!.. Оно, конечно, верно, я тебе не ровня…

— Перекрестись, отец Григорий, — повернулся к расходившемуся Шематухину Лялюшкин. — Сатана тебя за язык тянет…

— Хорошо, ты, допустим, умный, мудрено лопочешь… А к теории относительности имеешь отношение?

— У-у, загнул… — приподнялся на локте Лялюшкин. — Эйнштейну потребовалось тридцать лет, чтобы хоть немножко втолковать людям свою теорию. А ты хочешь, чтобы я уложился в пять минут.

— Нет, с вами кашу не сваришь, — опустил голову Шематухин. — Редиска ты, Лялюшкин. Знал я одного пассажира, так тот действительно был ученый… Этот своему сокамернику, то есть мужику, с которым в одной камере срок отбывал, за минуту разъяснил, что это за штука — теория относительности.

— Это любопытно, честное слово, — сказал Лялюшкин. — Ну-ка, ну-ка…

— Ну, этот лапотник спрашивает того, стало быть, ученого: в чем, дескать, суть теории, с чем ее едят? На нарах они сидели, вот ученый и спрашивает: ты сидишь? Тот отвечает: сижу. А теперь, говорит, встань. Тот, значит, встал и на ученого смотрит. Что ты теперь, говорит ученый, делаешь? Стою, отвечает… Это тебе только кажется, режет правду-матку ученый. На самом деле ты все сидишь и будешь сидеть до конца срока…

Шематухин хохотнул и тут же, что-то вспомнив, посерьезнел и тяжко вздохнул. Он снова сел за стол, насупленно вспоминая что-то неприятное, посмотрел на Еранцева, все еще погруженного в думки.

— Тоска… — вздохнул Шематухин, вынул из кармана новенькую газовую зажигалку, подбросил на ладони. — Скучный вы народ. С вами волком завоешь, это уж точно…

— А ты вой, Шематухин, легче станет, — насмешливо протянул Лялюшкин.

— Не-е… Так неинтересно, — усмехнулся Шематухин. — Мне для этой роли остограммиться надо. Во, гляди, товар ходовой, сколько за нее нальешь?

— Бога не боишься, отец Григорий, — сказал Лялюшкин. — Питие мое с плачем растворях… Бог не фраер, он все видит…

— Целую неделю жил беспорочно, — стукнул кулаком по столу Шематухин. — Имею полное право оскоромиться… Берешь?

— Зажигалку не возьму. А вот ежели волком повоешь, налью…

Шематухин встал, помолчал, нахмурясь. Потом хитро улыбнулся, взъерошил выцветшие кучеряшки на голове, но вдруг опять нахмурился.

— Налей сначала! — потребовал он.

— Хватит вам дурака-то валять, — недовольно захлопнул книгу Нужненко. — Спать пора.

— Будешь, нет? — испытывал Шематухина Лялюшкин. — Даю слово, налью.

— Не нальет, — сказал Нужненко. — Уверяю вас, нет у него спирта…

— А мы посмотрим, — сердито навострился Шематухин. — Я ему душу выну, если брешет.

Он отошел к кулисам, помял кулаком грудь, но раньше чем набрал воздух, Лялюшкин остановил его:

— Не пойдет, — помотал он головой. — Где ты видел двуногого волка?

— Хочешь, чтоб я на карачках выл, падла, — проворчал Шематухин. — Тогда такса повышается: нальешь полтораста…

— Идет, — согласился Лялюшкин. — Только мордой к залу.

— Я те покажу морду! — опять осерчал Шематухин.

— Ну, ты же волк! — поморгал невинными глазенками Лялюшкин. — Трудно тебе войти в роль? По системе Станиславского!..

Шематухин нервно засмеялся, видно, боролся с терзавшим его сомнением — надо или не надо опускаться на четвереньки. Но затея зашла уже так далеко, а мысль о возможности выпивки дразнила так сильно, что он не выдержал. Вернувшись на авансцену, он с нарочитой игривостью изобразил волка, округлил бубликом рот и завыл. Выл Шематухин истово, вкладывая в голос все запасы гнева и ярости, а закончил, уже перестав следить за собой, благим матом.

Со своей койки поднялся Тырин, заспанно поглядев на сцену, укоризненно покачал головой. Из-за кулис вылетел, на ходу натягивая спортивное трико, Чалымов. Он внимательно, с окаменевшим от негодования лицом пригляделся к переставшему выть бригадиру, не найдя, что сказать, развернулся и ушел.

Шематухин, багровый от натуги, раскланялся.

— Наливай! — подал кружку Лялюшкину.

Лялюшкин, довольный, извлек из-под матраса плоскую фляжку из нержавеющей стали. Шематухин, наклонив голову, слушал, как с невнятным бульканием льется в кружку спирт.