И в итоге на этой жиже «нагадали» герою тюрьму, о чем он и сам говорит: «И покатился я, и полетел / По жизни — от привода до привода», — что восходит к песне «Таганка»: «Цыганка с картами, дорога дальняя, / Дорога дальняя, казенный дом. / Быть может, старая тюрьма центральная / Меня, парнишечку, по-новой ждет», — которую Высоцкий переосмысливал именно в таком, личностном, плане.

А, в общем, что? Иду — нормальный ход.

Ногам легко, свободен путь и руки.

Позднее этот мотив повторится в песне «Грусть моя, тоска моя» (1980): «Одному идти — куда ни шло, еще могу, — / Сам себе судья, хозяин-барин». А еще раньше он встречался в песнях «Запомню, оставлю в душе этот вечер…» (1970) и «У меня друзья очень странные…» (1971): «Сегодня я сам — самый главный диспетчер, / И стрелки сегодня я сам перевел», «Но позвольте самому / Решать: кого любить, идти к кому», а также в «Чужой колее» (1972): «Я цели намечал свои на выбор сам». Во всех этих произведениях лирический герой демонстрирует свою независимость.

Что же касается самокритических характеристик обормот («А по уму — обычный обормот») и урод («Семья пожить хотела без урода»), то они встречаются и в ряде других произведений, написанных примерно в это же время: «И дразнили меня “недоносок”» («Баллада о детстве», 1975), «Теперь меня, дистрофика, / Обидит даже гнида» («Гербарий», 1976; АР-3-18), «Не везло мне, обормоту, / И тащило баламута / по течению» («Две судьбы», 1977 /5; 467/), «Он — апостол, а я — остолоп» («Райские яблоки», 1977). Кроме того, известно, что Высоцкий очень комплексовал по поводу своей внешности и однажды признался: «Ведь я же знаю, что я урод» [474] .

Возникает также буквальное сходство между «Я был завсегдатаем всех пивных…» и «Чужой колеей»: «А, в общем, что? Иду — нормальный ход» = «Но почему неймется мне? / Нахальный я! / Условья, в общем, в колее / Нормальные» («А… что?» = «Но почему?»; «в общем» = «в общем»; «нормальный» = «нормальные»); «Ногам легко, свободен путь и руки» = «Желаешь двигаться вперед! / Пожалуйста!».

Похожая ситуация воссоздается в песне «Подумаешь — с женой не очень ладно!» (1969, ред. 1971), имеющей целый ряд параллелей с «Чужой колеей»: «Условья, в общем, в колее / Нормальные. <…> Авось подъедет кто-нибудь / И вытянет!» = «…Так давай, кривая, вывози! / В общем, всё нормально, всё в порядке…» /2; 459/ («условья… нормальные» = «всё нормально»; «в обшем» = «в общем»; «вытянет» = «вывози»); «Я цели намечал свои на выбор сам» = «Всё верно, в каждом деле выбор — твой» /2; 460/; «Сам виноват и слезы лью, / И охаю» = «Да, правда, сам виновен, бог со мной!». Да и со стихотворением «Я был завсегдатаем всех пивных…» у этой песни тоже есть общие мотивы, которые лишний раз говорят о том, что в обоих случаях действует лирический герой: «Подумаешь — в семье не очень складно,» (АР-2-94), «Ну что ж такого — выгнали из дома!» (АР-2-96) = «Семья пожить хотела без урода» /5; 35/, «Как выгнанный из нашего народа» /5; 341/.

Таким образом, лирический герой оказывается чужаком и в своем доме, и в обществе: в «Чужой колее» он попал в чужую колею, в «Песне автомобилиста» он «в мир вкатился, чуждый нам по духу», а еще позднее пригнал своих коней к «чужому дому» («Что за дом притих…»).

Этот же мотив реализован в «Мистерии хиппи», где лирическое мы называет себя «изгоями средь людей».

У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр,

Охотно мы вставляем их в анкетки, И много нас, и хватки мы, и метки, Мы бдим, едим, восшедшие из недр, Предельно сокращая пятилетки.

Столь негативное отношение к «отцам»-болыневикам, которые были опорой советского режима, объясняется отчасти сложными взаимоотношениями Высоцкого с собственным отцом, который был убежденным коммунистом и не любил его песни.

И с каким презрением лирический герой говорит о своих родителях: «Собою сами сгнили старики — / Большевики с двенадцатого года» [475] [476] , «Они — во гроб, я — вышел в вожаки», «В анкетки мы и вас вставляем, предки» (АР-16-178).

Кстати говоря, большевиками называл своих родителей и сам Владимир Семенович. По словам Давида Карапетяна, «к матери Володя относился гораздо снисходительнее [чем к отцу. – Я. К] и радовался всякий раз, когда инстинкт сочувствия брал в ее душе верх над инерцией предрассудка.

Помню, как в середине семидесятых, после угона советским летчиком военного самолета в Иран249, Володя, мило улыбаясь, рассказывал: “Представляешь, — даже моя мама, такая вся ‘комсомолочка’, и то переживает: “Неужели они его выдадут?”» [477] . И даже один из персонажей его устных рассказов — голубятник Сережа — называет свою маму большевичкой: «Прихожу с работы — нету голюбей! Туда-сюда, нигде нету! Я к матери: где?! Мольчит! А у мене мать — старая большевичка. Вдруг чую запах… Я — к плите. Так и есть: сварила голюбей!» [478] . Вспомним еще раз лагерную песню «Я — сын подпольного рабочего партийца», где отец героя умер от туберкулеза: «Туберкулез его в могилу уложил», — так же как и в «Я был завсегдатаем всех пивных…»: «Собою сами сгнили старики — / Большевики с двенадцатого года».

Мы бдим, едим, восшедшие из недр…

«Мы» в данном случае — это весь советский народ, который стоит начеку — бдит, — чтобы не стать жертвой «империалистических козней». Поэтому позднее в стихотворении «Мы бдительны — мы тайн не разболтаем…» (1979)252 будет сказано: «А мы стоим на страже интересов, / Границ, успеха, мира и планет».

Мы бдим, едим, восшедшие из недр… [вариант: других растим из недр…]