Более того, лирический герой и лирическое мы часто выступают в образе заключенных, которые сидят с самого детства и даже с рождения, что символизирует тотальную, пожизненную несвободу советского общества: «Неизвестно одной моей бедной мамане, / Что я с самого детства сижу» (1971 /3; 135/), «Мой первый срок я выдержать не смог» («Ребята, напишите мне письмо», 1964), «Первый срок отбывал я в утробе» («Баллада о детстве», 1975), «За пахана! Мы с ним тянули срок — / Наш первый убедительный червонец» («Театрально-тюремный этюд на Таганские темы», 1974; а черновой вариант: «Но здесь мы отбыли свой срок. / Свой убедительный червонец» /4; 477/, - вновь напоминает «Балладу о детстве»: «Первый срок отбывал я в утробе»), «Мы совершеннолетья не справляли, / Но, как больших, уже судили нас» («Пятнадцать лет — не дата, так…», 1979; черновик — АР-9-45), «Ну а меня продали в восемнадцать» («На мой на юный возраст не смотри…», 1965), «Прошел детдом, тюрьму, приют / И срока не боялся» («Формулировка», 1964). Да и в исполнявшейся Высоцким песне «Цыганка с картами, дорога дальняя..» сказано: «Таганка! Я — твой бессменный арестант, / Погибли юность и талант / В твоих стенах».

Неудивительно, что мотив суда часто встречается у Высоцкого: «До суда тошнотно, до суда тоска» («Правда ведь, обидно», 1962 /1; 360/), «Суда не помню — было мне невмочь» («Песня про стукача», 1964), «Зачем нам врут: “Народный суд”?
– / Народу я не видел. / Судье — простор, и прокурор / Тотчас меня обидел» («Формулировка», 1964), «Суд приятное решил / Сделать прокурору» («Я не пил, не воровал…», 1962), «Был я на судебных заседаньях» («Болен я — судьба несправедлива…», конец 1950-х [472] [473] ), «Что сегодня мне суды и заседанья!» (1966), «А суд идет — весь зал мне смотрит в спину. <…> Я буду посещать суды как зритель» («Про второе “я”», 1969), «А ты куда пошла с суда? / Ну да, сюда» («Горная лирическая», 1969 /2; 485/)

Интересно, что многие мотивы из «Я был завсегдатаем всех пивных…» уже появлялись в шуточном наброске «На букву “П”, или “Плохо” — Вопль сердца», написанном еще во время учебы в Школе-студии МХАТ (1960): «По почте папа перевод / Прислал, припиской подтверждая. / Пропил, попел, попал, — привод! / Прости! Папуля, помираю. / Полтинник, плохо, пыльный пол, / Пьянчужка, пахнущий пивною. / Полковник палкою порол, / Пьянчужка плакал с перепою»246.

Сравним: «Я был завсегдатаем всех пивных <…> По жизни — от привода до привода» = «Пропил, попел, попал, — привод! <.. > Пьянчужка, пахнущий пивною».

В раннем тексте герой назван пьянчужкой, а в позднем — люмпеном («Типичный люмпен — если по науке…»). И в обоих случаях он упоминает своего отца: «По почте папа перевод…», «У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр».

А концовка наброска — «Полковник палкою порол» — два года спустя отзовется в песне «Зэка Васильев и Петров зэка», где героев тоже арестовали («привод») и отправили в лагерь, из которого они совершили неудачный побег: «Потом — приказ про нашего полковника, / Что он поймал двух крупных уголовников. / Ему за нас — и деньги, и два ордена, / А он от радости всё бил по морде нас».

Еще через несколько лет все эти мотивы перейдут в песню «Вот главный вход…» (1966), где лирический герой опять же выпивал («Но вчера меня, тепленького…»), хулиганил («А выходить стараюсь в окна»), подвергался «приводу» («.Довели до милиции») и избиению («И кулаками покарав, / И попинав меня ногами…»). Похожая картина возникнет в «Зарисовке о Ленинграде» (1967), где о главном герое, так же как в наброске «По почте папа перевод…», будет говориться в третьем лице: «Пропил, попел…» = «Пел немузыкально, скандалил»; «Полковник палкою порол» = «Получил по морде / Саня Соколов».

Итак, в «Я был завсегдатаем всех пивных…» лирический герой «полетел по жизни — от привода до привода». А после приводов в милицию он неоднократно отбывал срок: «Нигде никем не взятый на поруки». Подобный мотив уже встречался в песне «Простите Мишку!» (1963), где был «арестован Мишка Ларин за три слова»: «Говорю: “Заступитесь!”, / Повторяю: 11 На поруки!” / Если ж вы поскупитесь, / Заявляю: ждите, суки!».
– и в повести «Дельфины и психи» (1968), где один из пациентов психбольницы пишет письмо на имя главврача: «Прошу отпустить меня на поруки моих домочадцев, выписанных вами вчера из этой больницы (Вы ведь ни разу не дали нам увидеться). <.. > Хватит, наиздевались, проклятые!» /6; 37/.

Интересная перекличка наблюдается между «Я был завсегдатаем…» и еще двумя стихотворениями, написанными примерно в это же время: «И нам маячит / Конечный пункт» («Мы без этих машин — словно птицы без крыл…», 1973; АР-14-187) = «Маячат мне и близости, и дали» («Я был завсегдатаем…», 1975) = «Вам такие приоткрою дали!..» («Я вам расскажу про то, что будет…», 1976). Во всех этих цитатах встречается мотив предвиденья. А перед строкой «Маячат мне и близости, и дали» была такая: «Я мажу джем на черную икру», — что вновь напоминает стихотворение «Мы без этих машин…»: «Еды по горло и легкий рейс» (АР-14-189).

Однако, несмотря на кажущееся изобилие, в «Я был завсегдатаем…» лирический герой признаётся: «На жиже — не на гуще — мне гадали».

Но почему именно на жиже? Да потому что этой жижей пропитана вся советская действительность: «Пылю по суху, топаю по жиже» («Реальней сновидения и бреда…», 1977), «Стихают страсти под луной, / Линяют, жухнут в красной жиже» («Упрямо я стремлюсь ко дну…», 1977; АР-9-117), «Сочится жизнь — коричневая жижа» («К 15-летию Театра на Таганке», 1979), «Я скольжу по коричневой пленке» (1969), «Я по скользкому полу иду — каблуки канифолю» («Я из дела ушел», 1973). Поэтому и: «Я грязью из-под шин плюю» («Чужая колея», 1972), «Грязью чавкая жирной да ржавою, / Вязнут лошади по стремена» («Купола», 1975), «Кто-то, в печи зачерпнув черно-жирную сажу, / Вымазал чистую Правду, а так — ничего» («Притча о Правде», 1977; АР-8-162).