– Да спит ещё отец Георгий, – сказала дородная тётка в платке, – дождись хоть семи утра.

– Некогда мне. Мать умирает. – Последнее слово далось ему с неимоверным трудом, наливая язык чугунной тяжестью.

Пока он неловко топтался на крыльце, поджидая батюшку, глаза то и дело заливало холодной слезой, а руки, державшие сигарету, дрожали словно в лихорадке.

Пытаясь прикурить, Генка вдруг упёрся взглядом в крест колокольни и дал себе слово, что если мать выживет, то он больше не будет ни пить, ни курить.

– Что у вас случилось?

Резко развернувшись, Генка встретил доброжелательный взгляд молодого батюшки, почти его ровесника. Сигарета в пальцах переломилась напополам. Не зная, куда её девать, Генка сунул раскрошенный табак себе в карман и шевельнул губами:

– Мама…

– Пойдёмте.

Мать в живых они уже не застали.

Отпев усопшую, отец Георгий крепко взял Генку за плечо и уверенно сказал:

– У Бога смерти нет.

– Нет, – машинально кивнул Генка, отупевший от боли и страха.

Он, взрослый парень, чувствовал себя жалким и потерянным щенком, которому хотелось одного: дрожа всем телом, забиться под кровать, прильнуть к поношенным маминым тапочкам и скулить. Тонко и безнадёжно.

В доме суетились соседки. Генка кого-то узнавал, кого-то видел впервые, кивал, здоровался, иногда вырываясь из пелены горя. На столе, прикрытая полотенцем, стояла сковородка с тушёной картошкой, которую ещё мама приготовила для него, и он не знал, куда девать эту картошку: он не мог её съесть и не мог выбросить. Опомнился он вечером, когда покойницу увезли и под окном загорелся фонарь, заливая светом помятую кровать матери со снятыми простынями и завешанное чёрным зеркало. В квартире установилась тишина, но по осторожным шагам на кухне Генка понял, что не один в доме.

Со стула он поднимался как немощный старик, опираясь руками на коленки и ища ногами опору. Но всё же преодолел слабость и вошёл в кухню. У окна стоял отец Георгий.

Не зная, как обратиться к священнику, Генка застыл, глядя в доброжелательное лицо:

– Вы?

– Я. – Батюшка развёл руками в стороны и предложил: – Геннадий, у меня к вам предложение. Через два дня я еду по деревням своего прихода. Поедем со мной?

В какую же деревню они приехали первой? Кажется, в Березайку. Да, точно, в Березайку, где рядком вдоль дороги стояло двенадцать жилых домов, в которых жили одни старики и старухи. Нет. Не так. Старухи и три старика. Жигулёнок отца Георгия едва устоял под напором сельчан.

– Батюшка, отец Георгий!

Старушки, радуясь, как дети, складывали ладошни под благословение. Старики, независимо стоя в сторонке, всем видом старались выказать безразличие, но их рты неудержимо расползались в улыбках.

– У них так мало радости, – шепнул Генке отец Георгий, принимаясь выгружать из багажника сумки, набитые хлебом.

– А это зачем? – удивился Генка, хорошо помнивший, что ещё пару лет назад почти в каждой деревне был маленький магазинчик, хотя и скудно, но обеспечивающий жителей необходимым.

– С прошлого года снабжение прекращено как нерентабельное, – пояснил священник, на ходу раздавая буханки в протянутые руки. – Кто будет себе в убыток работать? Никто.

После обеда батюшка служил молебен, на который собралась вся деревня, включая дедов, сосредоточенно сжимавших свечи в пальцах, похожих на корни старых деревьев. Бабули в платочках стояли благостные, подтягивали батюшке тоненькими голосами. И такой покой растекался в воздухе, что Генка внезапно всей кожей, всем нутром понял то, что сказал ему у материной домовины отец Георгий: «У Бога смерти нет».

С той минуты Генка выполнил своё обещание, данное на крыльце у церкви: не пил и не курил, а демобилизовавшись из армии, завёл автолавку и ездил по сёлам и в снег, и в зной. Он уже не мог их бросить, никому не нужных стариков, доживающих свой век в заброшенных деревнях. Не мог, как часовой не может оставить свой пост…

– …Вы слушаете меня, Голубев? Когда научитесь правильно оформлять документацию? – Резким движением инспекторша сунула ему в руки налоговую декларацию: – Бухгалтера заведите себе, что ли!

Бабу Лену и деда Федька застал во дворе. Они стояли под нарисованным на стене дома ощерившемся в улыбке розовым зайцем и беседовали. От скользящей по морде зайца тени дерева его глаз томно подмигивал, словно давая понять, что видит и знает все подболотские тайны.

Чуть влажные волосы деда венчиком окружали лысину, на которую вместо панамы от солнца он пришлёпнул носовой платок, завязанный узлами по четырём сторонам.

– Понимаешь, Петрович, сердцем беду чую, – отрывисто говорила баба Лена, раскладывая по стопкам снятое с верёвки бельё. – Давно не упомню такого жаркого лета. Смотри: все прудки во дворе пересохли. В омуте на реке в берегах рачьи норки видать. Это когда же такое было?