Шрифт:
Солнца! Как говорил тогда Петерс? «Солнышка бы нам всем не мешало…» Где он сейчас Яков Христофорович? Мечется, наверное, по своему кабинету или пошел на операцию— бандитов крушить. Когда же кончится эта жизнь? И кончится ли вообще? Ведь давно пора стрелкам домой, к женам, ребятишкам, матерям, к работе мужской. Давно! Ведь нельзя же всю жизнь воевать! Всю… жизнь!
Годы пройдут, десятилетия — жизнь совсем иная будет. И скажут дети наши или внуки — старики были молодцы! Спасибо им! Эх! Заглянуть бы хоть одним глазком в ту, другую жизнь! Ну заглянешь, и что? Что ты им можешь сказать? А ничего говорить не буду. Спрошу я их, только один вопрос задам. Самый простой: зря мы лили свою кровь или нет?
И еще вот что: пусть придет ко мне смерть. Сегодня или завтра. Пусть умру я в каком-то грядущем сражении — а они будут, обязательно будут! — все равно люди, дети наши скажут: он погиб в революцию. За революцию! Так думал Эдуард Петрович под ласковый шепот белоствольных русских берез. Думал, заглядывал вдаль и не знал, что в эту самую минуту…
Скачет по пыльному проселку гонец…
Скачет, везет в потрепанной полевой сумке приказ Вациетиса…
Скачет гонец, скачет…
Вот уж совсем близко цоканье копыт. Вырвался конь на мирную подмосковную поляну и встал как вкопанный.
— Тревога! В ружье!
Тревога! Короткое слово подняло бойцов!
И будто не было песни, воспоминаний о доме родном, будто сразу же растаяли мирные перистые облака.
Клубы черного жирного дыма взметнулись к небу. Померк светлый летний день над Москвой.
Горели склады…
На Каланчовке…
У Зацепы…
У Рогожской…
На Пресне…
Тлели мешки с мукой, горели бочонки с маслом, костром пылали говяжьи туши, огненной рекой извивалось по земле янтарное постное масло.
Гооело в огне продовольствие, которого было так мало в большом городе и котррое было так нужно людям!
Горело продовольствие…
На Пресне…
У Рогожской…
У Зацепы…
На Каланчовке…
На Каланчовке пожар гасил дивизион Берзина, рабочие железнодорожники.
Кидали в огонь песок, лили ведрами воду, качали старенькую помпу. Зажмурив глаза, бросались в дым, в пекло. Спасали, что можно было спасти.
По Москве распространялись листовки:
«Гражданам России!
Чтобы скрыть от народа правду о действительных причинах нехватки продовольствия, комиссары умышленно поджигают продовольственные склады, обрекая наших жен, детей, матерей на голодную смерть. Долой большевистскую власть!»
Гасли пожары. И только смрадный дым тянулся и тянулся над крышами домов.
Плакали стрелки не то от дыма, не то от чего-то другого…
От ярости…
От боли…
Таинственно шептались березки в подмосковных перелесках.
8
События следовали одно за другим.
С 28 июня по 1 июля проходил III съезд партии левых эсеров. Он одобрил политику своего Центрального Комитета. Съезд вынес резолюцию о борьбе против продотрядов, комитетов бедноты, против создания Красной Армии. Съезд постановил разорвать Брестский мир.
1 июля в Ярославль прибыл левый эсер Петров, чтобы получить у начальника местного гарнизона 40 пулеметов, тысячу винтовок, 100 тысяч патронов, 4 легких и одну гаубичную батарею.
3 июля в Витебск командирован эсер Овсянкин с заданием отправить в Москву 400 дружинников.
4 июля из Петрограда в Москву послано 80 человек в распоряжение главного штаба боевой охраны левых эсеров.
4 июля открылся V Всероссийский съезд Советов.
6 июля начался мятеж левых эсеров.
Вечером 6 июля Эдуард Петрович получил приказ из штаба дивизии: в час ночи двинуться в центр города и занять позиции в районе Солянки.
Двигались по опустевшим ночным улочкам Замоскворечья обычным порядком, выставив походное охранение. У храма Христа Спасителя Берзин приказал остановиться. Надо было обождать стрелков первого латышского полка.
Эдуард Петрович присел на ступеньки какого-то дома, закурил. Батарейцы перекликались негромкими голосами.
— Подводит нас пехота, товарищ командир, — обратился к Берзину Карл Заул. — Видать, кашу чечевичную доедает.
Шутка эта прозвучала невесело. На нее никто не откликнулся. Помолчали. Потом Заул, ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес:
— Странно выходит: мы за Советы и эсеры за Советы. Зачем воюем? — Заул испытующе взглянул на Берзина.
— Объяснял же вам Петерсон. Не дошло?