Шрифт:
— Ничего, мы постоим.
— Как гофориться ф русский нарот: прафта ноки колейт…
— Правда глаза колет, а в ногах правды нет, — поправил его Андреев.
— Фот, фот! — лейтенант радостно улыбнулся. — Я думайт…
Но что думал лейтенант Мюллер, посетителям узнать не пришлось. В гостиную вошел граф Мирбах. Плотного телосложения, с надменным взглядом белесых глаз, он слегка кивнул посетителям и застыл в выжидательной позе. Граф довольно свободно владел русским языком, но говорил на нем с какой-то брезгливостью, будто касался губами слизняков. Впрочем, этот потомственный дворянин презирал и своих соотечественников, если они не были выходцами из его благословенной Пруссии.
— Господин тайный советник доложил мне, что у вас имеются документы, компрометирующие мое имя, — заговорил он слегка гнусавым голосом.
— Вот они. — Блюмкин вручил графу пачку бумаг.
Мирбах присел к столу, двумя пальцами перелистал их, потом небрежным жестом отбросил в сторону.
— Это грязная инсинуация. У меня нет родственников, проживающих в России. — Посол встал, холодно взглянул на Блюмкина. — Я подозреваю, что цель вашего прихода совсем иная…
Молчавший до сих пор Андреев прервал посла:
— Вы правы. Эти бумажки, — он кивнул на стол, — только предлог, чтобы увидеть вас.
— Вот как! — привычным движением граф вставил в глаз монокль и свысока посмотрел на Андреева.
— По-видимому, господину послу угодно знать меры, которые могут быть приняты против него?
— Разумеется, — подтвердил Мирбах.
— Это я вам сейчас покажу, — сказал Блюмкин и, выхватив из портфеля револьвер, выстрелил сначала в посла, потом в Рицлера и Мюллера.
Граф, как подкошенный, упал на пол и со стоном полез к двери, оставляя на текинском ковре следы крови. Ему вдогонку Блюмкин послал еще несколько пуль, а Андреев, перед тем, как выпрыгнуть в окно, бросил бомбу. Она гулко взорвалась, окутав гостиную пеленой дыма.
Для Блюмкина прыжок в окно оказался неудачным — повредил ногу. Превозмогая боль, он с помощью Андреева кое-как дотащился до машины.
— Скорее! Гони! — приказал он шоферу.
Так закончилось событие, упоминаемое в истории тремя словами: «убийство графа Мирбаха».
Непосредственный исполнитель террористического акта— левый эсер Яков Блюмкин был из тех «революционеров», которые никогда не имели никакого отношения к революции, но в чьи руки контрреволюций вложила оружие и приказала: убивай! И они убивали, не в состоянии осмыслить ни причин, ни последствий убийства.
Таково уж свойство крохотной шестеренки: порой без нее не сдвинется с места огромный механизм. Не думали, не гадали Блюмкин и Андреев, что этот механизм раздавит, расплющит и их самих, и их руководителей.
7
Широко, напевно лилась песня. Была в ее словах и мелодии тихая грусть. Та грусть, которая берет за сердце, когда судьба забрасывает людей далеко от дома, от близких, родных.
«Вей, ветерок, неси челнок…» — пели стрелки, и Берзину показалось на миг, что нет вокруг ни белоствольных подмосковных березок, ни костра, вокруг которого они сидели, ни будничных тревог и забот, которыми он жил все это время.
Все, все унесла с собой песня!
И почудилось ему на миг, что, как тогда, в детстве, идут они с отцом по берегу спокойной Лиелупе, выбирают омут, куда забросить нехитрую свою рыболовную снасть. Отец беззлобно ворчит оттого, что Эдуард никак не может без оглушительного в этой тишине всплеска закинуть удочку. А потом добродушно посмеивается над сыном, когда тот завистливо рассматривает отцовский улов — пяток крупных красноперых окуней, да приблудшего невесть откуда карася — сонного, важного…
И еще чудится ему, что Эльза держит его под руку и они идут по аллее парка «Аркадия», и хор гимназистов где-то за густой чащобой зелени поет эту самую песню: «Вей, ветерок, неси челнок…»
Смолкла песня. И сразу стал явственно слышен шепот берез над головой, голоса перекликавшихся стрелков.
Кто знает, может, песня тому виной, а может, редкая минута отдыха располагала к задушевности, но только разговоры пошли у стрелков о доме, о далекой и такой близкой родной стороне.
— У нас в Угале, — услышал Берзин басистый голос Карла Заула, — кабаны, что твои быки! Честное слово! Охота знатна. Бывало, выйдем на зорьке, снег под ногами скрип-скрип…
— Отец, наверное, лодку налаживает, — раздался глухой, с хрипотцой колос, в котором Берзин не без труда узнал обычно звонкий тенорок Яна Зунта, наводчика. — Сейчас самое время салаку промышлять. Небось, всю ночь не спал, неводок чинил…
— …в девятьсот пятом, — уловил вдруг Эдуард Петрович конец кем-то произнесенной фразы. — И пошел я прямиком из Централки в Сибирь. Восемь лет, день в день… Ох и много же человек может! Только захотеть!
Гулял по верхушкам берез ветерок, шелестел сочнозеленой листвой, а Берзин все лежал на спине и всматривался в перистые облака. Хорошо здесь, в Ходынских лагерях! Второй только день длится эта спокойная, беззаботная жизнь, а люди уже привыкли: помягчели, подобрели как-то. Да и сам Берзин будто купался в живительных лучах солнца.