– Un paysan [66] … Какая находка!.. – воскликнула женщина презрительно.

– Все же, лучше бы было… чем так-то…

– Отчего же? Я счастлива. У меня все есть…

– Да. Все. Но пока. Молодость не длится вечно, однажды наступит…

– Старость… Да. А она разве вечно длится. И она коротка, если ее сократить в молодости. На все лады.

– Надо еще знать, куда деваться под старость. Откладываешь?..

– Есть мне время философствовать! – рассмеялась она.

– А надо думать, ma petite [67] … Надо откладывать ежедневно что-нибудь – на черный день.

Женщина пожала плечами и, не ответив, отвернулась.

– Все вы так… Эх, Марьетта, видал я и прежде тебя таких, как ты… А спроси где они?.. В вертепах. Стало быть, и ты не думаешь о будущем. Нет?

– Глупый вопрос, месье Бретейль, извините. Я успею еще прежде моей старости сто раз умереть… И потом… Право, это здесь такие вещи могут еще на ум идти, а в Париже – некогда.

Наступили сумерки, на смену которым шла ночь, темная, теплая и тихая.

В доме железнодорожного сторожа, заведующего заставами на переезде, светился огонек. Дом этот был просторнее шоссейных сторожек, но все-таки невелик.

Прямо с крыльца дверь вела в чистую комнату, с асфальтовым полом, где стояли большой обеденный стол, массивный шкаф с посудой за стеклянными дверками, одно кресло, обитое клеенкой, и несколько стульев. Большие часы в углу, с хрипливо-звенящим боем, были единственным украшением помещения. Перед дверью, у противоположной стены, был глубокий и высокий камин, который топился только месяца два в году и лишь в самую глубокую и суровую зиму. На двух окнах висели снежно-белые занавески из кисейки и стояли горшки с зеленью и цветами.

Отсюда было две двери. Одна вела в маленькую спальню с большой кроватью, комодом и двумя стульями, другая в просторную и светлую кухню, с плитой под большим колпаком. Здесь на стенах была развешена кухонная утварь и разнообразная посуда, ярко блестевшая и в большом количестве, не соответствующем, казалось бы, всей обстановке квартиры.

Из спальни поднималась наверх маленькая лестница, крутая, с большими ступенями, и вела в крошечную каморку, метра в четыре шириной, где стояло лишь две кровати, одна небольшая, другая детская. Между ними был маленький столик и стул. На стене блестело металлическое Распятие, а рядом висело в рамке лубочное изображение Sacre Coeur.

В растворенных дверках плакаров, или стенных шкафов, виднелось весьма немного носильного платья и белья. Это была комнатка Эльзы и ее младшего брата, веселая и удобная летом, но совершенно холодная зимой, так как она не отапливалась.

Едва только наступил вечер, Эльза зажгла керосиновую лампочку и осветила главную, приветливую чистую комнату, с ярко блестящим полом и снежно-белыми стенами. Девочка уже давно вернулась в дом и теперь сидела в углу кухни на низенькой скамеечке. Это было ее любимое место, особенно в часы перед ужином.

Она сидела, согнувшись на скамейке, а на коленях ее лежал, поджав лапки, навострив уши и щуря глаза, большой темно-серый кролик, единственный ее приятель на свете.

Кролик, которого девочка окрестила именем «Коко», уже год, как пользовался сердечным ухаживанием своей госпожи и положительно знал и понимал, что он очень любим. Он жил в сарайчике, где хранились дрова, и когда Эльза отворяла дверку и звала его, он кидался к ней на встречу и, становясь на задние лапы, тотчас тянулся к ней на колени, где ему бывало всегда очень покойно и уютно, а при стуже вдобавок и очень тепло. Впрочем, всю зиму кролик прожил в комнате наверху, и мерзнул меньше, чем сама его госпожа с братом.

Еще более, чем днем, утомленная Эльза сидела теперь молча, задумчиво глядела на поленья и уголья под висящим на цепи чугуном, где дымился le pot-au-feu [68] . Она машинально гладила своего «Коко» по спине, изредка начиная ласкательное движение руки с головы, причем прижимала его торчащие уши и заставляла закрывать глаза. Около девочки сидел на стуле, не доставая ногами до пола и болтая ими, мальчуган лет семи, ее братишка и главный любимец, ради которого она пожертвовала бы не только кроликом, но и собой. Отец, умирая, сказал ей только одно:

– Le gars [69] …

Но потухавшие глаза его досказали все остальное и многое. Они поручали ей мальчика, заповедывая любить его, защищать, и как бы заменить мать…

И теперь для Эльзы le gars стал идолом, но защищать его не приходится. Мать любит единственного сынишку по-прежнему, а «он», бывший наемный работник в доме и просто Баптист, а ныне monsieur Baptiste, относится к мальчику равнодушно, не любит, но и не притесняет.

Семилетний здоровый и сильный мальчик, смышленый и умный, не по летам степенный и сурово-рассудительный, был внешностью, если не нравом, двойник сестры. И Эльза и Этьен были оба в отца лицом, а потому и похожи друг на друга. Эльза и нравом была живой портрет покойного Карадоля. Мальчик отличался от отца и сестры только синими глазами и хладнокровием, которые унаследовал от матери, но зато был такой же смуглый, с такой же курчавой черной шапкой волос на голове, как и отец. Со временем, как думала Эльза, когда у Этьена будут усы и бородка, он будет точь-в-точь отец. Лишь бы нравом и пылом не подражать ему отцу, а быть скорее в мать, тихую и слабовольную. Тогда не повторится с Этьеном того, что бывало с отцом за всю его жизнь и что, однажды, привело к трагедии.