Между тем, сходив к приятелю за газетой, Бретейль вернулся и, не входя, пристально приглядывался на приезжую сквозь приотворенную дверь. Он видел эту даму еще в Париже недалеко от вокзала. Она, обгоняя его, быстро пронеслась мимо него в коляске вместе с каким-то господином уже пожилых лет в сером complet [19] . Кучер их почти оглушил его хлопаньем бича, так как пешеходов на улице было много, а экипаж двигался быстро… Затем, на платформе вокзала он издали опять видел, как она заходила в вагон первого класса, а ее спутник, по-видимому, важное лицо, оставался перед вагоном до самого отхода поезда. Когда поезд пошел и вагон Бретейля двигался мимо господина в сером костюме, Бретейль увидел в петличке его пиджака, а равно и на снятом пальто, которое он держал в руке, красные ленточки Почетного Легиона. К тому же это были не бантики, а кружочки… Господин и просто кавалер – chevalier, a officier – офицер, а может быть и командор ордена.

И теперь эта дама сошла с поезда в их захолустье, в Териэле…

«Любопытно, diantre… [20] Кто такая?» – думал он, глядя на красивую женщину, которая села и любезничала с начальником станции.

И Бретейль задней дверью прошел во двор, где его ждала лошадь, а мальчишка-сын дремал в повозке.

Дама, удивившая всех местных жителей, была в сером шелковом платье, отделанном стеклярусом, с голубым бантиком на шее, который оттенял ее светлое и оживленное лицо. Затейливая и вычурная шляпка была совсем на затылке, причем кружево, перья, розовая птичья голова с крылом, ленты, тюль и тот же черный стеклярус – все перепуталось на шляпке, которую за всеми этими украшениями было почти не видно. Шляпка, собственно говоря, как бы не существовала или вся состояла из одной хитрой отделки. На груди дамы блестели тонкая, золотая цепочка и эмалевые маленькие часики, прицепленные к брошке с крупным изумрудом в довесок к таким же серьгам. На руке был большой браслет с модным oeil de chat [21] , а на пальцах широкой и плоской руки сияло несколько мелких колец и один перстень – крупный бриллиант с рубинами, изображавшими цветок. В руках дамы был серый плед, маленький красный саквояж из сафьяна, зонтик и веер.

Белокурые волосы, беспорядочно завитые и взбитые хохолком, топорщились на голове, спутываясь с отделкой шляпы, и затем падали на лоб почти до самых бровей. Дерзкие, большие серые глаза были едва заметно подсурмлены, а на лице, щеках и шее виднелась розовая пудра. Сильный аромат духов наполнил кабинет с ее появлением.

Быстро оглядевшись, она уселась, откинувшись развязным движением на спинку скамьи, и небрежно бросила на пол свой плед и саквояж.

– Oh, vrai, je suis ereintee! [22] Право, надорвалась, – воскликнула она. – Эти путешествия не по мне. Ненавижу путешествовать! Не понимаю, как англичане странствуют весь свой век!.. Что же вы стоите? Садитесь. Tenez… Il y en a pour deux… [23] Потеснимся. Я этого не боюсь, quant aux hommes! [24]

Она передвинулась на край скамейки тем же быстрым и резким движением. Начальник станции поблагодарил, но не сел.

– Ну не желаете… так стойте. Вы, однако, упрямец. Как вас зовут?

– Туртуа, сударыня…

– Вы здесь шефом?

– Точно так.

– Ох, как печет!.. Это не лето, это ад… Но, у нас, в Париже, еще жарче… В театрах просто невозможно бывать. Вчера я была в Буфф… Задохнулась.

Кассир, давно бросив свое занятие, робко глядел приезжей прямо в лицо и подобострастно улыбался.

«Хорошенькая, черт побери! – думал он. – И к нам, в Териэль?.. К кому? Новая владелица какой-нибудь усадьбы в окрестностях или виллы… Но лошадей никаких у станции нет. Как же она отправится отсюда?»

Телеграфист, по фамилии Багет, принес в руке стакан воды, полный до краев, и конфузливо подал его даме.

– Надеюсь, она не причинит мне вреда? – спросила дама, смеясь и озорно глядя в глаза красивого молодого человека.

– Нет. Я чистой налил, – наивно ответил он, смущаясь еще более.

Она взяла переполненный стакан двумя пальчиками и, шаловливо закидывая голову назад, выговорила:

– Можно? – но, не дожидаясь ответа, она сплеснула треть воды на пол…

– У нас вода хорошая! – объявил начальник станции. – Кто ее выпьет, сейчас же нас полюбит. Лучше вашей парижской.

– Не смейте обижать Париж! – топнула женщина ножкой и началу пить воду медленно, кончиками губ и маленькими глотками, как если бы это был ликер.

Вода с мокрого стакана капала ей на платье, перчатки и веер, лежавшие на коленях.

– Вы намокните…

– Важность какая! – отозвалась она.

Пока она пила, телеграфист, стоя перед ней, так же как и кассир, недоумевающим взглядом окидывал ее с головы до ног.

«Qui diable ca peut-etre?» [25] – думал он. Увидев, наконец, красивый плед дамы брошенным на полу, он нагнулся, чтобы поднять его. Она презрительно глянула на него.

– Оставьте… Какой суетливый…

– Я желал, сударыня, услужить вам, – умильно глядя на нее, отозвался телеграфист.

– Voyez moi ca… Quelles blandices [26] … Туда же…

– Пол у нас грязный, затоптан, – будто извинился он.

– Наплевать… Je m’en fiche… [27] Плед не мой. Меня имели глупость заставить его взять. В эту-то жару! Ну, и пускай измарается в грязи… Ну, заберите стакан. Довольно. Я боюсь схватить горловую жабу. Что я тогда буду делать в вашей глуши, в этой дыре. Околевать?!

– Мы вас вылечим!.. – усмехнулся Туртуа, перемигиваясь с остальными молодыми людьми.