По рассмотрении в свете теории mens rea избранных практических аспектов можно заключить следующее.

С привнесением в уголовно-правовую доктрину концепции mentes reae в их теоретическом обосновании происходят значительные изменения. Во-первых, с углублением психологической разработки теории mens rea появляются психологическое обоснование тяжкого убийства по правилу о фелонии и уточняется содержательное наполнение презумпции mens rea. По сравнению с предшествующей эпохой, в которой доминирование тезиса о моральной упречности предопределяло необходимую и достаточную рационализацию данных институтов, первая половина XX в. стала, несомненно, крупным шагом вперёд в развитии теоретического понимания субъективной составляющей преступного деяния. Однако вместе с тем, во-вторых, изначальный базис всех трёх институтов, заключённый в морально упречном настрое ума деятеля, сохранился в своей основе, а отмеченные психологические конструкции были, образно говоря, «надстроены» над ним, не заместив собою его. Это отражено и в самом существовании презумпции mens rea, и в тяжком убийстве по правилу о фелонии с развившимися в нём двумя взаимоисключающими теориями. Но в особенности значимость моральной упречности проявилась в учении о юридической ошибке, где появление деяний, являющихся в абстрагировании от придающей им моральную порицаемость уголовной запрещённости морально нейтральными по своему характеру, привело к признанию исключений из ранее бывшей универсальной максимы ignorantia juris.

В целом, если можно так выразиться, период концепции mentes reae связан со сдвигом чаш весов с покоящимися на ними концептуальными характеристиками mens rea: всё больший акцент со временем придаётся понятийному аппарату mens rea, в то время как моральная упречность всё более становится лишь отражением социальной сущности mens rea, корректирующей крайности.

Во всей более чем восьмивековой истории mens rea, спроецированной на американское уголовное право, лишь два события представляются равновеликими в своей основополагающей значимости: это, во-первых, привнесение в уголовно-правовую материю с приданием ему юридического значения самого понятия субъективной составляющей преступного деяния, произошедшее в конце XII – начале XIII вв., и, во-вторых, появление в 1962 г. М.Р.С., масштабного, теоретичного и влиятельного проекта Института американского права. [750]

В исторической перспективе такая оценка могла бы, на первый взгляд, показаться аберрацией близости, преувеличивающей значение М.Р.С. для теории mens rea в сравнении с не менее крупными для своего времени доктринальными построениями, осуществлёнными Эдуардом Коуком, Уильямом Блэкстоуном, Джеймсом Ф. Стифеном и другими авторами, и всё же это не так. Проект М.Р.С. знаменует собой столь резкий разрыв с предшествовавшей теоретической эпохой в её исходных, базисных началах, что его можно считать не просто качественно иным этапом в развитии теории mens rea, а следует рассматривать как создавший не обновлённую концепцию, но самостоятельное теоретическое направление в рамках общей теории mens rea – теорию виновности (culpability).

Из изложенного с очевидностью явствует необходимость под критическим углом суммировать теорию mens rea в её концептуальных характеристиках и практическом преломлении в том виде, в каком она существовала к моменту появления М.Р.С.

Обращаясь в самом первом приближении к решению поставленной задачи, можно с определённостью сказать, что к середине XX в. почти восьмивековое развитие теории mens rea привело её в плачевное состояние. Пользуясь слегка преувеличенной научно, но весьма точной эмоциональной характеристикой, данной Рональдом Л. Гэйнером, к рассматриваемому времени «подход к психическим компонентам преступлений являл собой болото легальных остатков, затянутое тонкой плёнкой общей терминологии, обозначающей вредность». [751] И если исследованию этого «болота» in concreto посвящались предыдущие главы, то его обзор in abstracto является предметом настоящего параграфа.

Рассмотрим прежде всего исходный принцип mens rea. Бесспорно, формулировка и легальное значение последнего к середине XX в. были достаточно неясны, что являлось очевидным следствием чрезмерного использования в нормах законодательства строгой ответственности, существовавшей на тот момент в уголовном праве вне каких-либо рационализирующих теоретико-правовых рамок.

Свой вклад в такое разрушение идеи mens rea внёс и Верховный Суд Соединённых Штатов, признавший существование преступлений строгой ответственности конституционно приемлемым явлением. Впервые это произошло в 1910 г., когда суд в решении (правда, obiter dictum) записал, что «общественное благо может требовать, чтобы в запрещении или наказании отдельных действий могло бы быть предусмотрено, что те, кто будет совершать их, будут совершать их на свой риск, и им не будет позволено выдвигать в качестве основания защиты добросовестность или незнание». [752] В следующем, 1911 г., точно так же, obiter dictum, Верховный Суд счёл, что «полномочие легислатуры объявлять правонарушением и исключать элементы знания и надлежащего усердия… не может… быть поставлено под сомнение». [753] Однако недвусмысленно суд анонсировал свою позицию в решении 1922 г., в основу которого легло положение о строгой ответственности со ссылкой на приведённый прецедент 1910 г. Поддержав осуждение лица за уголовно наказуемое нарушение законодательства об обороте наркотических средств в ситуации, когда последним исключалась mens rea в качестве составляющего элемента преступления, Верховный Суд весьма неопределённо указал, что норма общего права об обязательности знания как элемента преступления может быть проигнорирована при уяснении содержания более современного законодательства, где её подразумеваемое включение в текст закона при его истолковании могло бы привести к неприменимости на практике того или иного положения. [754] Решение по данному делу впоследствии стало считаться ведущим прецедентом касательно конституционности строгой ответственности. [755]

Получив, таким образом, «конституционное благословение» от Верховного Суда Соединённых Штатов в максимально неопределённых и широких выражениях, концепция строгой ответственности в итоге подобно «плесени» охватила в большей или меньшей степени практически всё уголовное право. Не ограничиваясь своей колыбелью – преступлениями против общественного благосостояния, она распространилась на целый ряд более серьёзных преступлений с весьма суровыми санкциями. Такой подрыв принципа mens rea привёл уголовно-правовую теорию к пессимистическому выводу о «потускнении mens rea», [756] сделанному исходя из позволительности исключить вообще «всякую отсылку к mens rea в приложении к современным статутным правонарушениям». [757]

Помимо размывания принципа mens rea в общем плане, строгая ответственность своим чрезмерным распространением стала одной из привходящих причин замедленного развития теории mens rea, поскольку последняя была вынуждена акцентироваться на поиске пригодного обоснования существования этого института в целом и приемлемых критериев отнесения того или иного деяния к преступлениям строгой ответственности. Говоря иными словами, теория mens rea вместо изучения собственного предмета тратила массу усилий на рационализацию и отграничение от данного предмета его противоположности, с которой она исходно сталкивалась, – строгой ответственности. [758]