Я страшно устал, и послав подальше все надежды и мечты на ударный пробег до самого своего дома, и, решив, хоть раз, почувствовать себя нормальным человеком, принять душ, напиться до потери совести и выспаться, наконец, что случалось до обидного редко в моей тогдашней жизни, а, если честно, то и вовсе никогда.

Постучался в первый же понравившийся мне дом с прекрасным палисадником и белым образцовым по своей чистоте крыльцом. Хозяин и хозяйка были на редкость приветливы и добродушны. За какой-нибудь час я был и умыт и накормлен и уютно устроен в милой комнатке с видом на улицу, что широкой полосой пронизывала все небольшое поселение, каким-то чудом получившее статус города. Не иначе, как помогли родственные связи или еще что-то в таком же роде.

После великолепного обеда я, в рамках небольшой культурной программы, еще нашел в себе сил прогуляться вдоль той самой улицы, обойти несколько местных достопримечательностей, и поболтать с некоторыми обходительными горожанами, которые были, под стать моим гостеприимным хозяевам, улыбчивы и словоохотливы.

Только потом, по прошествии многих дней, что пролегли в каньоне времени висячим мостом между прошлым и моим настоящим, я пришел к очевидному выводу и удивился тому, насколько абсолютно, совершенно, все, все без исключения в этом городе было хорошо, и причесано, и напудрено, и прилизано донельзя.

Простак, одним словом.

И как только можно выдумать, нарисовать в воображении, представить такой картинный, книжный городишко, что повторял нашу избитую общественную мечту слово в слово, точь в точь, до последнего штриха, черточки, оттенка.

И белые крашеные заборы без единого пятнышка, и ухоженные дети, с лубочным румянцем во всю щеку, бантами и нарядными одеждами, и чистейшие блестящие велосипеды, что сновали тут и там, и почтальоны, разносящие газеты и конверты, и молочники, что проезжали весело на своих фургончиках, и мороженщики в белых колпаках, и тетушки преклонного возраста в буклях и при вуалях с небольшими сумочками в лапках, более напоминавших птичьи, и смеющиеся девушки в очаровательных платьях, умащенных крупным горохом, и молодые люди, старательно и усердно чинившие местную церковь, покрытые потом и пылью, но ничуть не менее счастливые и радостные самому этому солнечному дню и холодной кружке пива, что подносили им юные красавицы. И важный судья, шествовавший впереди помощника, с трудом за ним поспевавшего на коротких толстых ножках, перебирая ворох бумаг и поправляя очки на мокрой переносице, и серьезный и худой, как жердь, священник, спускавшийся по ступеням после службы, и мэр города, запиравший контору после трудового дня, и банковский управляющий в костюме тройке, и много других запоминающихся всего на долю секунды персонажей, что все вместе составляли прямо таки завораживающий ансамбль, умно и тщательно подготовленное театральное зрелище, рассчитанное на своего зрителя, что ненароком попадает в эти ласковые, добрые, любовно раскрытые объятия.

И было множество коротких встреч и разговоров невзначай, и болтовни ни о чем, и шуток на расхожие темы, и легкое любопытство, и похлопываний по плечу, и опрокинутых пивных кружек, и хохота в новой нескучной компании.

Впрочем, усталость непреодолимо брала свое, и побродив вокруг да около, посидев и перебрав косточки тех, кого знал, и, безусловно тех, кого не знал, направился я обратно, отдать должное заждавшейся меня мягкой и просторной, что твой кадиллак, кровати.

Стоило мне только прилечь, только занести голову над подушкой, как я уже спал, как младенец, так крепко и так глубоко, как не спал, вероятно, никогда.

Проснулся я, как мне показалось поначалу, далеко за полночь. Однако, короткий взгляд, брошенный на светящийся циферблат моих наручных часов, подсказал, что всего только десять, и ночь еще молода, и что мне отнюдь не хочется более спать, и, возможно, лучше немного подышать воздухом, прежде чем улечься до утра.

Оделся я быстро, и достаточно живо выскочил на лестницу, что вела на первый этаж, и только там осознал, что во всем доме ужасно тихо, и, вероятно, несмотря на ранний еще час, хозяева уже легли, и мне стоит быть осторожным, чтобы не разбудить их топотом шагов и скрипом двери.

И уже на цыпочках крался я мимо их спальни, и все так же преследовала меня тишина, оцепеневшая, застывшая, словно слой жира на дне кастрюли. И выскользнул ужом на узкую веранду, и просочился по ступенькам на улицу, и только там осмотрелся, вздохнул во всю ширь легких, и зашагал так уверенно, точно ждало меня какое-то срочное неотложное дело, и вот-вот кто-то меня встретит нетерпеливо и приступит к запланированному, намеченному загодя разговору.

Но, лишь пройдя метров, наверное, сто или около того, я все же замедлил шаг, замешкался, осознав, что спешить мне все же некуда, и прогулка сама по себе подразумевает спокойное шествие, степенное движение, неторопливое и сосредоточенное дефилирование по тем проспектам и улочкам, что в некотором роде мне были знакомы после дневного моциона.

И стоило мне перейти с галопа на рысцу, а потом и вовсе на легкий шаг, не обязывающий и не привлекающий внимания, как я, наконец, понял, что тишина вокруг не похожа на ту, что я привык наблюдать в подобных городах и поселениях. И ночь была черна, как сажа, как деготь, что стекает липкой тягучей слезой в нутро дубовой бочки, и высокие мерцающие фонари мало что дают и скорее трепещут мотыльками, грозя погаснуть в любой момент, и что сами грязные размывы желтого цвета, всплески вокруг немытых ламп усиливают глубину и тяжкость тьмы, что обступила меня со всех сторон.

Та чудная картинка, что привиделась мне еще несколько часов назад, превратилась вдруг в негатив, выхолощенное подобие себя, как будто ушли сразу все краски, все светлые пятна, все, что представляло жизнь, и цвет, и звук. Все утонуло в болоте, отдало само себя, умерло до утра, залив в уши и глаза тонны непроглядного варева, первозданного, неприрученного, необузданного, из чего состоит сама вселенная, выпотрошив и вынув из этого поселка всю веселую начинку, выключив в домах свет, остановив музыку и всякое движение, дыхание, само колыхание воздуха, поднимавшихся от земли паров и эха шагов, став отражением в глубокой воде.