Хозяйка леса вытаскивает использованный гриб и шваркает его на пол.

— Сколько она проспит? — спрашивает Чача.

— Не знаю, — безразлично заявляет хозяйка леса, поправляя котёнка на плече. — Мы три дня спим. А она не знаю кто.

— Спасибо, — выдыхаю я. — Кир, повезли в операционную.

Самое тяжёлое — это вытащить мелкую заразу так, чтобы остаться с обеими руками. Мы с Киром и так, и сяк заходили, но это всё равно что извлекать из маленькой коробки сильно отбивающуюся кошку. Вот как-то про бронированные перчатки я заранее не подумала…

Кир попытался применить щипцы, но эта сикильдявка оказалась такая сильная, что удержать ручки щипцов в стабильном положении под её напором не вышло, и мы побоялись, как бы Камышинку не поранить в процессе.

Наконец меня осеняет: я продеваю в петли на концах щипцов стерильное полотенце, такое махровенькое, в котором хорошо застревают когти. Вот на когтях новорожденная дочь реки и повисает, и отправляется прямиком в ванночку. К счастью, с омовением она справляется сама, а я, пользуясь полным отсутствием даже намёка на пуповину, принимаюсь зашивать Камышинку обратно, время от времени проверяя дыхание.

Чаче мы его изделие выкатываем прямо в ванночке, стоящей на подкатном столике, потому что взяться за края ванночки оказалось невозможно — стоит протянуть руку, как в неё метят когти.

В реальности и в цвете малявка оказалась похожа на обезьянку тамарина. У неё условно-человеческое лицо с большими чёрными глазами и без выраженных губ, окружённое длинными чёрными волосами, похожими на водоросли, а вот ниже, где плавники и мелкая чешуя, она вся ярко-оранжевая. Плавники, правда, переливаются по краям от бирюзового до малинового. Они растут этакими бородками на всех конечностях, по хребту и вдоль длинного толстого хвоста, который заканчивается красочным веером. А вот зубы у девочки, как у акулы — крючковатые, в несколько рядов. Первый ряд торчит вперёд, а последующие загнуты внутрь, и всё это счастье полупрозрачное, как сосульки.

— Мангустец, — ёмко высказывается Кир, насмотревшись.

— Странно, что в легендах не сохранилось описания, — замечаю я. — Такая харизматичная, запоминающаяся внешность…

— Перетрусили небось, — предполагает Кир.

Чача рассматривает дочку молча и без особого выражения на лице, как будто просто пытается запомнить, как она выглядит. Интересно, если бы их было несколько, мы бы смогли их отличить одну от другой? Но нам пока и одной хватит.

Наконец он отмирает и идёт в угол комнаты ожидания, где стоит небольшой пакет. Чача приносит пакет, и я чую рыбу. Ребёнок тоже её чует — высовывается, насколько может далеко за бортик ванны и принюхивается, шевеля широко расставленными ноздрями и чем-то за ушами. Вероятно, жабрами…

— Разложи до переноски, что ли… — предлагаю я.

Чача выкладывает несколько рыбин в переноску, а остальные дорожкой от неё к ванночке. Кир очень быстро — пока не сцапали — подставляет мелкой табуретку, чтобы она смогла вылезти из ванночки и не упасть на пол. С табуретки она съезжает на когтях, оставив на металле ножек чёткие бороздки. Рыбины исчезают мгновенно одна за другой, Чача едва успевает закрыть переноску и отдёрнуть руку. Переноска прозрачная, с дырочками, в которые не должна пролезать кошачья лапа. А вот когти речной дочери туда пролезают отлично. Боюсь, недолго эта переноска проживёт…

Оставив мужиков пасти новорожденную, я возвращаюсь к пациентке. Склоняюсь к ней послушать дыхание. Мне кажется, оно не очень ровное. Я сразу кидаюсь щупать пульс, но откуда он там… Проверяю живот — там всё идеально, и разрез уже начинает зарастать. Я почти вижу, как кожа затягивается. Ещё бы, она вон Чачу лечит одним своим присутствием… Правда, если на ней так здорово всё заживает, мне не очень понятно, почему её смерть в результате естественных родов была так уж неминуема… Конечно, если бы мелкая стала выдираться, то, наверное, повредила бы и внутренние органы, а не только стенку живота, но разве бы и они не зажили?.. Хотя что я вообще знаю об анатомии речных дев? Мало ли как у неё органы работают, да и работают ли или это всё чистая имитация…

Тут Камышинка с шумным вдохом садится на столе. Я от неожиданности отпрыгиваю, поскальзываюсь на воде, выплеснувшейся из ванночки, и ляпаюсь на пол в позе куклы.

Вид у Камышинки диковатый — такие же, как у ребёнка, круглые безумные глаза и ощеренный рот, намного шире, чем бывает у людей.

— Тише, тише, — принимаюсь увещевать я, поднимаясь и потирая зад. — Всё хорошо. Операция прошла успешно, девочка с Чачей.

Камышинка продолжает шумно дышать, но, немного осмотревшись и узнав меня, успокаивается и меняет лицо обратно на человеческое. А Чача, наверное, очень хороший муж: либо он никогда не доводил свою жену до кусачего состояния, что похвально за восемь-то лет, либо он в принципе не против, что жена иногда превращается в пиранью.

Она неохотно ложится обратно, и я рискую подойти поближе.

— Как вы себя чувствуете?

— Вроде ничего, — неуверенно говорит она. — Живот болит немножко. Не страшно. А сколько я спала?

— Несколько часов, — отвечаю я. Хозяевам леса на несколько дней хватает, но у них вроде бы в тканях и силы поменьше, по крайней мере, на глаз, вооружённый микроскопом. Может быть, речным дочерям нужны большие дозы… чем бы оно там ни было.

— А муж? — как-то жалобно спрашивает Камышинка.