— Такой же, — буркнул Ланнфель, закуривая и отмечая, что боль в висках начала улетучиваться понемногу — Ты ему тоже не приглянулась, Слава Богам! А смотрел так… Они, Серебрянка, на всех так смотрят. На людей так вообще, будто на грязь. Да и потом… стоп. Эмми! Твою же мать…

Льерда обеспокоенно закрутила головой:

— Что такое? Что такое, Диньер?

Несколько минут вольник просто ржал, брызжа слезами и тыча супруге куда — то в грудь.

После же, едва успокоившись, потянул на себя край лифа нового, домашнего, купленного в Громмане, платья.

— Что он так смотрел, Эмми? — выдохнул, заворачивая выглядящую странно бледной, ткань — Серебрянка! Ты же платье надела на левую сторону… Наизнанку!

Наизнанку… По ощущениям Эмелины постепенно всё начинало выворачиваться наизнанку!

Не то, что какое — то там платье…

Глава 36

До Ракуэна добрались быстро.

Необычайно яркий, снежный, хрусткий рассвет будто успокаивал путешественников. Рано пробудившийся, бодрый Гран указывал дорогу, тыча острыми лучами в верхушки заснеженных, темных деревьев. Кони бежали резво, и даже в тянущемся вдоль дороги лесу было умиротворяюще тихо. Может, в самой его глуши и происходила какая — нибудь возня, однако же глубокий снег и шум просыпающегося уже многолюдия, заглушали её.

Широкая дорога становилась всё более и более оживленней, повозки, экипажи и одиночные всадники следовали из Сарта — Фрет в Ротенгорт и обратно, отходящая же от общего пути дорога в Ракуэн вообще оказалась пустынной.

— Скоро будем на месте, — проговорил Ланнфель, отогнув занавесь, прикрывающую окно — Почти приехали. Эх, Эмми! Не увяжись ты со мной, так ещё вчера бы прибыл, да уже всё б утряс! Сейчас домой бы возвращался… Ну вот чего попёрлась, Серебрянка? Сидела б сейчас у папаши за пазухой, да бренчала на тронге. Или письмушки строчила своему болезному…

Эмелина, положив в рот кусочек кислого, осыпанного мелким сахаром желе, смяла пустой бумажный кулёк и облизала пальцы.

— Не умею я на тронге, — сообщила с набитым ртом — Училась, но от её струн пальцам больно. Я на клавессаже немного могу. Гаммы там… и ещё этого, как его… «Весенние трели», во! А вообще я к музицированию неспособна. У меня слуха нет. Честно, честно! Об меня школьная музыкантша все руки обколотила, а толку чуть…

— А в Пансионе? — льерд постарался поддержать пустой разговор, хотя бы немного отвлекающий их обоих от тягостных предчувствий — Вас же, вроде, учат там подобному?

— Ну, — льерда Ланнфель прикрыла зевок блестящей от сахара рукой — Учат. Только мне та наука не далась.

Диньер расхохотался.

Болтовня и верно, отлично помогла отвлечься! Равно как и само присутствие здесь Эмелины, не только её пустословие. Странно, но вот эта девчонка, прослывшая пустышкой, недалекой и глуповатой, простой трепотней могла сгладить углы, непогожий день сделать светлым, мороз — бодрящим и веселым, а ледяной, осенний дождь — тёплым. Могла, и ещё как! Он, Ланнфель, не раз это замечал…

При всех шероховатостях нрава, при всех недостатках, коих у молодой жены было, как ягод в урожайное лето, при всей своей переменчивости, сумасбродстве и нестерпимой любви ко лжи во всех её проявлениях, Колючка Эмми оказалась лучшей…

Нет, даже не так. Лучшим, что было во всей его жизни.

— Я люблю тебя, Эмелина, — прошептал льерд одними губами — Люблю. Больше жизни…

— Вот ты шепчешь, — зашипела она в ответ, не разобрав сказанного и тут же додумав своё — Ничего не слышно, лишь только губами шлёп! Если снова про Тинджера, так я и слушать не желаю те глупости. Задрал ты меня своим Ригзом. Что ты там сказал, я бы ему письма писала? Пиши сам. Сейчас приедем, так попроси у Саццифира бумагу, садись и пиши! Можешь передать Тину от меня привет, льерд Пустобрех!

Начав шипением, окончив же фразу визгом, льерда Ланнфель попыталась отвернуться, скрестив руки на груди и изображая обиду. Но через секунду злые слова и плевки таяли уже под горячечностью искренних поцелуев, будто острые льдинки под весенним теплом…

За этой небольшой перепалкой супруги и не заметили, как экипаж, плавно свернув с широкой дороги, покатил к назначенной цели, мерно поскрипывая полозьями по прибитому снегу.

Проехав немного, он резко остановился, замерев аки вкопанный у высоких, окованных железом ворот.

— Приехали, — оторвавшись от губ жены, но не разжав кольца объятий резюмировал Ланнфель, краем глаза заметив в окошко знакомые места — Всё, Эмелина…

— Только ты ничего не бойся, — сжав его пальцы своими теплыми, сахарными, твердо сказала супруга — Я с тобой, миленький. Вот чую, неспроста это… Но, что бы не случилось… Подожди! Диньер, вот сейчас послушай меня серьезно, хорошо?

Глядя прямо в лицо мужу, ровно произнесла:

— Может, Саццифир просто на разговор нас позвал. Может, поздороваться… Кто ж его знает? Только, ох… чую я недоброе, мой милый! Так вот. Со мной не тронет. Я в тягости, а «тяготную» магичку мордовать… Сам знаешь, за такое Правитель и Правовой Дом по головке не погладят. Плаха это. Либо петля. Понял? Если же тебе чем навредить захотят Саццифир, да тот, что за нами едет, так пригрожу, что тогда и наследнику не жить… И на суде покажу, что они меня вынудили. Ясно тебе?