За прилавком мелькали голубые атласные спецовки.

Лары не было.

Метались новенькие, незнакомые продавщицы, встревоженные, сумрачные, — в магазине знали уже о случившемся, решил Виктор. Он пробирался вдоль прилавка, заглядывая девушкам в лицо:

— Лара вышла на работу?

Никто не слушал его в суматохе торговли.

— Лосьон! «Поморин»! Наборы, вы только что получили наборы, я сама видела.

— Что вы занялись наборами? Отпускайте людям «Поморин».

Виктора затолкали локтями, боками. Какая-то разукрашенная дама, затянутая в джерси, обремененная амулетами и запястьями, оттеснила Ковальчика пухлым бедром.

— Лара вышла на работу?

— А вы кто будете? — насторожилась продавщица.

— Я? Да я тут… Зашел. Заглянул. Скажите Ларе, муж спрашивает.

— А-а-а, муж! — девушка разглядывала Ковальчика с любопытством, так же, как перед тем заграничные короба.

— Ой, девочки, — обратилась она к подружкам, — видали — муж заявился!

Они оставили покупателей и, переступая через нагроможденный за прилавком товар, кинулись к Виктору:

— Пришел! Муж пришел, девочки!

— А что же вы, муж, — ждали мы вас, ждали…

— Лару спрашиваете? Нету Лары. Нету вашей Ларочки!

— А ты думал? Вот так бывает: пришел и не нашел!

Старая продавщица оборвала девчонок:

— Не время разыгрывать. Видите, человек не в себе.

И крикнула в подсобку:

— Лариса, муж интересуется!

Он не поверил этому непривычному, чужому «Лариса». Невероятным представлялось, что вот сейчас выйдет она, живая-невредимая. А когда Лариса показалась в дверях, чем-то взволнованная, быть может его приходом, когда увидел ее, озабоченную, усталую и от этого будничную, — все стало обычным, беспричинная тревога оказалась смешной, и он досадовал на Лару за то, что сам унизил себя.

— Выйди, если можешь?

Она вышла на улицу с непокрытой головой. Подружки проводили неодобрительным: выскочила!

Голубая атласная спецовка, новенькая, не обмявшаяся, вспыхнула празднично в закатных лучах, но лицо оставалось сумрачным, припухшие от недавних слез глаза застыли.

— Прибежал? Зачем прибежал?

— Еще спрашиваешь?

— Чепе пригнало?

— Я давно собирался прийти. Дома был у вас. Бродил вокруг дома.

— Бродил! А если б не чепе? Так бы и бродил до сих пор?

— Лара, здесь неудобно, девчонки из магазина выглядывают. Я зайду за тобой.

— Уходи, Виктор. Мне сейчас тяжело. Испортили себе жизнь. А теперь что?

— Зачем дальше портить?

— Не знаю, ничего не знаю сейчас. Посмотри на наших девчат, сегодня каждая плохое думает.

— Лара!

— Уходи, говорю. Может, время пройдет. А теперь уходи.

Но, когда Виктор отошел, вернула его.

— Знаешь, что хочу сказать?

Он заглянул жене в глаза и еще до ее слов угадал все:

— Уверена?

— Иначе не вернула бы. А теперь ступай. Прибежал, как мальчишка, люди смеются. Ступай!

— Нет, теперь не имеешь права. Если призналась. Сяду тут на ступенечках, буду до закрытия магазина ждать.

— Оголтелый!

Убежала, требовал прилавок, кричали уже, почему не обслуживает.

И снова лосьоны и «Поморин», миндальное и пчелиное молоко. А ей требовались рублики для себя и малыша, который все сильней, все настойчивей стучался в этот соблазнительный мир сладких запахов, ярких флаконов и наклеек, манящий притягательной надписью: «Все для тебя, покупатель!»

Виктор, заложив руки в карманы, торчал перед закрывшейся дверью…

Шагнул было прочь, когда вдруг пряный запах, похожий на запах ночной фиалки, сдобренный какими-то примесями, заставил его оглянуться. Обрюзглый от сытой жизни, но все еще осанистый человек вошел в магазин, вскоре появился вновь, потоптался перед витринами и снова скрылся в магазине. Виктор подождал немного — чем-то привлек его внимание этот незнакомый гражданин — потом направился в сквер.

«Вспомнит про нашу скамью под топольками, значит придет. Нет, значит — нет!»

Он расположился под молоденьким тополем, робко раскрывшим первую листву. Слушал говорок листвы, повторял про себя игру полутонов, как повторяют строфы поэмы. А пряный запах, похожий на запах ночной фиалки, все еще преследовал его: внезапно возникшая частица минувшего.

Плотная стена живой изгороди отодвинула суету вечерней улицы. Приглушенный шум успокаивал Виктора, как успокаивает плеск реки, и это спокойствие, сменившее недавнюю тревогу, казалось ему добрым предзнаменованием — присущее Виктору свойство приписывать всему свои чувства и мысли…