Шрифт:
— Если ветер переменится, нам конец, — почти спокойно произнес Ингвэ.
Митрандир вскинул голову. Ветер дул с юга, относя радиоактивные облака прочь от Воскресенского.
«А если не переменится, значит, еще поживем? — мелькнуло в его голове. — Да нет же, это… А, собственно, почему?»
— А я… так мечтала… ребеночка… хоть на руках подержать… — продолжала всхлипывать Лусиэн.
Митрандир огляделся. Да, все правильно: шесть мужчин и шесть женщин. Самая старшая — Галадриэль, ей тридцать четыре. Черт возьми, это возможно! Но… Нет. Нельзя. Надо продолжать игру. Не знаю почему, но надо. А тогда… тогда… это должен сказать Ингвэ!
А Ингвэ… вот он, обнимает Лусиэн, стараясь ее успокоить. И венец при нем, это так и надо. Все правильно.
— Государь! — обратился Митрандир к Ингвэ. — Мы, шестеро мужчин и шестеро женщин, пришли на эту землю, чтобы жить на ней своей жизнью. Да вот видишь, как получилось, — он выразительно посмотрел на алое зарево в стороне Тьмутаракани, — возвращаться нам больше некуда, все пути назад отрезаны. Скажи, государь, что нам теперь делать?
Ингвэ выпрямился, и в свете далекого пламени тускло сверкнул всеэльфийский венец.
— А разве что-то изменилось? — спросил он. — Разве это не мы говорили сами про себя: «Нам нечего более сказать глухой стене, будем жить по-своему, а до судеб цивилизации нам нет дела»? Разве не для этого пришли мы на эту землю?
Утри слезы, Лусиэн: тебе подобает хранить достоинство, даже если на твоих глазах погибает весь мир. Но мы-то ведь живы! Слышите? Мир не погиб, пока живы мы! По этим улицам еще дети будут бегать! Слышите — НАШИ ДЕТИ! И внуки, и правнуки! Что? Думаете, не справимся? Справимся. Керосин кончится — будем лучину жечь! Хлеба нет — картошкой обойдемся! Скотины нет — охотой мясо добудем! Лопнула цивилизация — туда ей и дорога, будем жить своим домом, только и всего. Была игра, теперь она станет жизнью. А жизнь… — Ингвэ помолчал, собираясь с мыслями, — а жизнь, я знаю, не умрет никогда!
Первая ночь Катастрофы
В ту же самую ночь Лусиэн тихо проскользнула вслед за Ингвэ в его дом.
— Я с тобой, — тихо сказала она. — Я не хочу уходить. Не отпускай меня. Слышишь?
И, обняв его за шею, она быстро зашептала:
— Мы ведь правда поженились? Правда? Я теперь совсем-совсем твоя? Да? Только не прогоняй меня. Не надо. Пожалуйста! Я так ждала…
«С самого утра», — отозвался в уме Ингвэ саркастический голос из чужой, прежней, давно прожитой жизни. Но Ингвэ не обратил на него внимания. Его рука осторожно легла на непокрытую голову Лусиэн и нежно погладила сначала волосы, потом плечи, спину…
Спустя небольшое время они лежали рядом, обессиленно дыша, и во тьме неосвещенной комнаты перед их глазами мягко плыли ало-оранжевые круги.
— Я, наверное, очень страшная? — немного смущенно прошептала Лусиэн. И в ее словах прозвучало совсем иное: что, что скажешь ты, мой любимый, увидев меня вот такой?
— Ты красивая, — прошептал в ответ Ингвэ и нежно коснулся ее голого плеча. — Ты очень красивая. Ты самая замечательная, я таких еще никогда не встречал. Ты… — Лусиэн попыталась было возразить, но Ингвэ поцеловал ее в упругие губы, и стало тихо-тихо…
— Эй, Азазелло! Валандиль! — зычный голос Митрандира перекрыл внезапно раздавшийся под самым окном оглушительный треск. — Забирайте и тащите в штабель. Да не забудьте его потом накрыть, а то еще дрянь какая-нибудь выпадет.
— Что это? — испуганно вздрогнула Лусиэн, прижимаясь к Ингвэ.
— Да ничего, все нормально, — улыбнулся тот. — Это Митрандир с ребятами заборы на дрова рушит. Правильно делает, — добавил он после небольшой паузы. — Зима теперь затянется, любое полено дорого будет.
— А что такое, он говорит, может выпасть?
— Радиоактивные осадки, вот что. Ох, боюсь, они и в самом деле выпадут. Ну, ничего, ничего, лапонька, спи спокойно, я с тобой, — и Ингвэ снова нежно погладил Лусиэн и накрыл ее одеялом.
В ту же самую ночь Хугин, не в силах заснуть после всего происшедшего, сел за стол и при тусклом свете заправленной скверным жиром лампады открыл толстую общую тетрадь.
«Сегодня — первая ночь Катастрофы, записал он. Первая и самая длинная, ибо рассвета теперь не будет, по крайней мере, в течение нескольких месяцев: пепел и сажа от сгоревших городов закроют солнце всерьез и надолго.
Но солнце есть — в этом невозможно усомниться. И оно снова взойдет, когда очистится небо. А пока мы должны пребывать во Тьме, как пребывают в ней семена, помещенные в почву. Если семя таит в себе образ Древа — оно прорастет и станет им. Если нет — то оно приобщится смерти без Воскресения. Так же и мы. Нам важно понять, что мы здесь не просто заборы ломаем или дрова пилим…»
Хугин поднял голову. За окном снова раздался звук пилы: Азазелло с Валандилем продолжали свою работу.
«Нет, все гораздо глубже, — Хугин писал крупным, размашистым почерком, торопясь передать бумаге кипящие в его мозгу мысли. — В условиях тотальной катастрофы разума мы спасаем идею Человека и извлекаем из этого неутомимое мужество возрождений. И так ли уж важно знать, отчего произошла Катастрофа и кто в ней виноват?
Вопрос об ответственности имперских властей, их заплечных дел департаментов, политических партий вместе с их лидерами — вопрос об их ответственности за все свершившееся уже не имеет смысла. Но не ответственны ли мы сами — и погибшие, и живущие — за то, что сделали с собой, страной и миром?
За искажение и предание проклятию бытия наших же предков?
За то, что встали спиной к живому, а лицом повернулись к мертвым железкам?
Позавчера я видел у Торонгиля его реторту. Он называет ее «виртуальным миром». Действительно, общего много: ртуть то испаряется, то вновь оседает на стенках, то окисляется, то восстанавливается, но все время остается ртутью.
Точно так же и душа человека то восходит к небу, то вновь спускается на землю, но остается само собой. Это — главное. Кто перестал быть самим собой, тот стал никем. Он ходит, говорит, откликается на свое имя, будто живой, но он — мертв. Он уже не человек. Он — рабочий, крестьянин, интеллигент, патриот, демократ, кто угодно, но — не человек. Это робот, голем, антропоморф — но не более.
А самое страшное, что таких — большинство. Даже сейчас, когда многие из них наверняка уже погибли. Да что там — погибли, они же и до того были все равно что мертвые. Проснулся, встал, сходил в уборную, поел, поработал, вернулся, опять поел, выпил, с женой поругался, заснул, проснулся встал… И так сорок лет подряд. Это — не люди, это — машины. В них живой души нет и никогда не было. Они со всех сторон окружены машинами. Они ездят на машинах, смотрят машины, слушают машины, играют с машинами. Их дома, их города — это тоже машины, машины для жилья. Да и сама их цивилизация — это машина, только очень большая.
Мир, живущий внутри машины, неотъемлемо от нее, только благодаря ей… Да ведь это же именно и есть виртуальный мир!!»