— И ртуть, конечно, тоже их моего градусника, — продолжила Галадриэль.

— Все. Смотри, пожрал. Теперь его можно опять вознести.

— Да зачем тебе это нужно-то? Вечный двигатель, что ли захотел построить?

— Ага. Вот, — Торонгиль протянул Галадриэли исписанный лист бумаги. «Помести в реторту малое количество ртути и осторожно нагревай, пока не превратится в красного дракона, — прочла она вслух. — Нагрей реторту яростным пламенем, и дракон отдаст свою ртуть и вознесется. Засим, по умалении огня, киммерийские тени покроют реторту своим покрывалом и вновь обратятся в красного дракона. Так красный дракон пожрет свой хвост, и ты узришь вечно движущееся». Все правильно, я же сама это место и переводила. Постой, да тут еще и уравнение: «2Hg+O2=2HgO». А почему вопросительный знак? Что непонятно-то? Вечный двигатель не получился?

— Да, — признался Торонгиль. — Я думал, там будет что-то вращаться…

— Ясно. Без воды, без ветра, без огня, без электричества, вообще без всякого постороннего вмешательства. Ну, так этого и не будет. Думаешь, в древности этого не понимали? Понимали прекрасно. Здесь речь идет совсем о другом. Тело «красного дракона» разлагается, образует ртуть — в алхимии она символизирует душу — и кислород. Нагреешь посильнее — ртуть испарится. Уберешь огонь — она снова осядет на стенках. Помнишь, «киммерийские тени»? Затем при соответствующей температуре ртуть окисляется, и «красный дракон» воплощается вновь. Понял? На самом деле, если уж на то пошло, никакой мистики в алхимии нет, а есть очень и очень глубокая символика. Как в математике. И точно так же она работает.

— Символика, да? — задумчиво произнес Торонгиль. — Это значит, вот тут у меня в реторте модель мира получилась? А если на нее попытаться как-то воздействовать, то это что же, будет воздействие на мир?

— Навряд ли, уж очень модель упрощенная.

— Упрощенная? А если ее усложнить?

— А как?

— А вот смотри: к концу декабря захолустовскую дорогу занесет, и всякое сообщение с внешним миром прервется. Да оно и так почти что прервано.

— Ну и?

— И Воскресенское вместе с нами становится маленькой моделью мира. Достаточно маленькой и не слишком упрощенной. Понимаешь? А поскольку мы можем более или менее ею управлять…

— Гм. Понимаю. Что-то вроде игры в мир, не искаженный цивилизацией.

— А то! — обрадовался Торонгиль. — Будто бы люди только что появились.

— Тогда уж не люди, а эльфы. У нас же колония вроде как бы эльфийская, — улыбнулась Галадриэль.

— О! Слушай, точно! Это мысль! «На берегах озера Пробуждения», а? Звучит? Кстати, ты не подскажешь, как это будет по-эльфийски?

— Фалиэлло Куйвиэнэни.

— Говорят тебе, это должна быть корона, а не шапка! — шипел Хугин на ухо Митрандиру, торжественно несшему на блюде полковничью папаху Коптева. Папаха была украшена венком из осенних листьев, искусно выполненных самим Митрандиром из медной проволоки, старых пятаков и неведомо как попавшей сюда бериллиевой бронзы.

— Не по игре будь сказано: русские цари короновались шапкой Мономаха, — тихо ответил Митрандир. — До Петра включительно, не хуже меня ведь знаешь. А после Петра уже были не цари, а императоры.

Хугин буркнул что-то невнятное и замолчал.

Коптев стоял на берегу озера в надетой внакидку шинели со споротыми погонами и с непокрытой головой. Из-под левой полы его выглядывала рукоять кинжала.

— О Ингвэ! — обратился к нему Митрандир. — Народы сей земли избрали тебя, как достойнейшего из достойных, дабы наречь своим государем. Прими же всеэльфийский венец и носи его с честью. Будь мудр и справедлив, и не позволяй никому из своих подданных притеснять других. А если на нашу землю ступят враги, будь отважен и стоек, не щади своей крови и даже самой жизни ради жизни своей земли!

— Благодарю тебя, мой дивный народ! — ответил Коптев, или, вернее, Ингвэ. — Я принимаю эту землю, и да будут жить на ней я и мои наследники отныне и до конца времен!

Приняв блюдо из рук Митрандира, Ингвэ церемонно поклонился на все четыре стороны и опустился на одно колено.

Говорят, что тот, кто видел одну коронацию — видел и все остальные. Но здесь все свершилось очень просто, благопристойно, без всякой пышности и мишурных обрядов. Митрандир взял с блюда украшенную венцом папаху и возложил ее на голову коленопреклоненного Ингвэ.

Государь выпрямился, и низкое зимнее солнце, выглянувшее на мгновение в разрыв облаков, озарило его статную фигуру и обветренное лицо. Кругом негасимого пламени полыхнул всеэльфийский венец. Серые глаза смотрели ясно и строго, проницая до самого дна бессмертную сущность каждого.

И не было более отставного полковника Коптева. Был Ингвэ, эльф и король всех эльфов.

Оставалось еще произнести тронную речь. И она прозвучала.

— Узрите Музыку Творения! — воскликнул Ингвэ. — Вы видите, как играют на солнце снежинки, искрясь и переливаясь всеми цветами радуги? Самая малейшая часть живого мира творит Музыку перед своим Творцом, ибо она сотворена. Насколько же большего Он ждет от нас! Вот, вы избрали меня, чтобы был я хранителем нашей земли и нашего народа, чтобы я делил с вами все наши радости и горести, я чтобы я говорил от имени всех нас и каждого из нас. И потому я говорю:

«О Всеединый! Отче наш! Удостой меня и мой народ быть хранителями Творения Твоего, дабы мы, отвергшие Искаженное, берегли и приумножали Истинное. И да будет земля сия местом священным и вовеки неисказимым! Эа теннойо — да будет так во веки веков!»

Солнце, словно только и ждало этой фразы, скрылось за облаками. Зато на севере их серые громады внезапно расступились, и прямо над головой Ингвэ возник гигантский голубой силуэт летящего орла — символ Вечности.

Луинирильда запела, выводя голосом странную мелодию без слов. Митрандир поддержал ее хрипловатым басом. А там уже пели Галадриэль, Торонгиль, еще кто-то…