— Но как же он может забыть о ваших заслугах, мессир?! — не сдавался Филипп. — Разве не вы всегда сражались бок о бок с его отцом, Боэмундом?

Старик усмехнулся, отчего стали глубже шрамы и морщины, которые избороздили его кожу, точно извилистые русла пересохших ручейков. Всё лицо командора на миг стало чем-то напоминать окружавшую огромный город территорию со множеством её гор и пригорков, овражков и лощинок.

— Боэмунд? Боэмунд Четвёртый, сын Боэмунда Заики и Оргвиллозы Гаренской. Я как-то сказал ему, что переживу его. Он так разозлился, что велел немедленно бросить меня в башню Правда, потом, поостыв немного, велел послать за мной и спросил, отчего я так думаю. Я объяснил...

Старик обвёл рукой вокруг себя. Там в темноте скрывалось множество разных таинственных предметов, точное предназначение которых было совершенно непонятно непосвящённому. Однако люди богобоязненные содрогнулись бы, поспешив осенить себя крестом, дабы отринуть увиденное и отвратить чары дьявола. Ведь известно же, для чего могут потребоваться все эти черепа и кости, ступки и сосуды со странными смесями. Что же думать о личности того, кому всё это принадлежит? Церковь не жалует колдунов, все они независимо от того, что подчас их снадобья приносят облегчение больным, служат врагу рода человеческого.

Оруженосца не страшили увлечения господина, у молодого человека сложилось иное отношение к дьяволу. Пожалуй, Филипп видел в нём не врага, а соседа, в общем-то враждебного, но способного до поры быть не только вредным, но и полезным.

Подобным образом христиане, уроженцы Востока, особенно те, что жили в приграничных районах, часто относились к мусульманам, не слишком-то отличая их от соседей-единоверцев. Старик, хотя и родившийся здесь, в Северо-Западной Сирии, никак не мог привыкнуть к такому падению нравов. Наверное, он унаследовал дух одного из тех рыцарей, о которых писал, которыми восхищался. Может статься, он видел в них нечто большее, чем они являли собой на деле, но он ни за что не пожелал бы расстаться с мыслью о благородном величии пращуров, отцов-основателей Левантийского царства. Утремера [8] , как называли его они сами.

Юноша знал об этом и не видел ничего ужасного в том, что господин его общается с потусторонними силами. Филиппу не раз приходилось убеждаться в том, что старик может многое. В частности, порою он оказывался способен необъяснимым образом приподнять толстое сукно занавеса времени и пусть и на краткий миг заглянуть в будущее. Что же касалось прошлого, то его командор исследовал досконально и, по мнению оруженосца, знал как никто другой из живущих на земле.

— Я объяснил князю причины, заставлявшие меня полагать так, — повторил старик после некоторой паузы и с улыбкой, почти не покидавшей в этот вечер его лица, искалеченного равнодушным металлом и беспощадным временем, продолжал: — Но успокоил его, сказав, что и я ненадолго переживу его. В конце концов он даже растрогался. Он вообще порой был склонен к проявлениям чувствительности. Как-то лет десять назад киликийские грифоны призвали к себе в правители четвёртого сына нашего князя, его звали так же, как и тебя, Филиппом. Поначалу он очень нравился им. Правда, потом они изменили о нём своё мнение и даже заперли в башню в своей варварской горной столице, в Сисе. Так наш князь бросил всё и вместе с турками отправился его выручать. Даже пошёл на уступки своим врагам. Однако всё без пользы, сын уже умер от яда. Едва ли стоит скорбеть. Не думаю, чтобы Филипп оказался лучшим князем, чем его брат, ныне воссевший на трон. Поверь, я знаю, что говорю. Боэмунд Криьой был последним, кто стоил престола Антиохии и вообще какого-нибудь престола. У нас с ним было немало общего. Ни он, ни я, сказать по правде, никогда особенно не верили ни в Бога, ни в чёрта...

Заметив, что юноша хочет что-то сказать, старик сделал предупреждающий жест:

— Да, да, я знаю, что говорю, и, стоя на пороге могилы, не страшусь кары. И в этом мы были похожи с князем. Или вот, — он снова улыбнулся, — взять хотя бы глаза. Я, как и он, одним вижу куда больше, чем ты двумя. Нет, не тешь себя надеждой, никто не придёт нам на помощь. Их непременно накажут... потом, если придёт на то нужда. Тогда им припомнят злодеяния, совершенные над верным слугой Господним, братом Жосленом. Тогда спросят с них, тогда и вспомнят о том, что они — всего лишь жалкие, грязные киликийские грифоны. Это непременно случится, просто потому, что так уже происходило и раньше, они обязательно поплатятся за своё бесчинство, но не сейчас.

Речь старика звучала спокойно, но веяло от неё таким холодным безразличием к собственной жизни, какое и бывает только у тех, кто давно приготовился к смерти. Филипп всё ещё не желал смириться с участью, ожидавшей господина. О собственной участи и участи четырёх вооружённых слуг, что заняли посты на самых уязвимых участках обороны, он как-то и не думал.

— И всё же, мессир, я не могу поверить в то, что франки не вступятся за одного из своих!

— Франки? — переспросил рыцарь. — Полно, мальчик мой, много ли франков осталось в этом городе? От доблести тех лангобардов [9] и фризов, что пришли сюда сто тридцать пять лет назад с Боэмундом Великим и его племянником Танкредом, не осталось и следа. Франки, и без того малочисленные, истаяли сразу же после того, как Рутгер Салернский угодил в котёл вместе со всем своим войском. С тех пор княжество только оборонялось. Турки в Алеппо скоро забыли о временах, когда со стен своих видели границы христианских владений. А ведь до того что ни год язычники платили все большие дани регенту княжества — Танкреду. Он только звался байи [10] , а на самом деле был самым настоящим князем. Одно это имя прикопило в трепет неверных от Дамаска до Багдада. Рекой лилось в подвалы цитадели на Сильфиусе золото неверных. После каждой битвы толпы пленных гнали по улицам города.

И что же? Всего несколько десятков лет понадобилось франкам, чтобы потерять всё, что они имели. Счастье их, казалось, умерло вместе с Танкредом и дядей его, Боэмундом, вместе с первыми Бальдуэнами. Их потомки, покупая мир ценой бесчестия, заискивали перед властителями Алеппо и Дамаска, но ничто не могло отвратить неизбежного.

Старик внезапно умолк. Он, единственным своим глазом уставившись на пергаменты у себя на столе, казалось, забыл о юноше. Филипп всё ещё не желал верить горькой правде, заключавшейся в словах господина.

— Но... но... мессир... — несмело произнёс оруженосец, глядя на повернувшегося к нему в профиль командора и словно бы всё ещё надеясь, что старик скажет что-нибудь ободряющее. Но тот молчал, и юноша продолжал: — И всё же, разве ради заслуг ваших перед прежним князем нынешний не пришлёт вам помощи? Как же может сын забыть добрые деяния тех, кто служил его отцу?

— Поверь, Филипп, поверь мне, — покачал головой командор. — Я достаточно прожил на свете, чтобы убедиться, ценить чужие заслуги — высокое искусство, владеть которым дано немногим. Я знавал немало добрых рыцарей, баронов, князей и графов, которых Господь не наделил подобным даром. Даже и Боэмунд Кривой не часто вспоминал о благодеяниях, оказанных ему другими, — проговорил старик скорее с безразличием, чем с грустью. — А что до слабаков, каким вырос его сын, они и подавно не помнят добра. Таковые государи в одночасье забывают о своих ближайших помощниках. Такие не правят, ими правят другие.