Часть разбойничьих нападений, несомненно, носила политический характер. Очень редко пойманные получали статус военнопленных и могли заплатить за себя выкуп как солдаты вражеской армии воюющие за дело Дофина. Банды, упоминаемые в английских документах как "разбойники и другие представители французской партии" или "арманьякские разбойники", вероятно, были представителями политического сопротивления. Банда, бродившая в середине 1420-х гг. по бокажу [74] к югу от Понт-Одеме и бравшая клятву с новобранцев "делать все возможное, чтобы навредить англичанам", несомненно, была таковой. Некоторые разбойники, как выяснилось, сотрудничали с близлежащими французскими гарнизонами. Однако на основании подобных случаев трудно делать какие-либо обобщения. За голову каждого разбойника, взятого живым, назначалась цена в 6 ливров, и таким образом большое количество разбойников было поймано и предано смерти. Обычно их обвиняли в предательстве и обезглавливали, а в случае с женщинами — закапывали живьем в землю, вместо того чтобы повесить как обычных преступников. Это привело к тому, что историки стали называть этих людей политическим сопротивлением. Однако понятие измены было слишком расплывчатым, чтобы ярлык "предатель" мог служить надежным ориентиром. По мере развития законодательства в XIV–XV веках французские юристы все чаще прибегали к определению государственной измены по римскому праву, которое могло охватывать любое насильственное нарушение общественного порядка. Нормандский хронист Тома Базен отмечал, что независимо от того, покинули ли они свои дома из-за вражды с англичанами, или из-за преступных наклонностей, или потому, что находились в бегах, эти люди "сражались не в рядах французов, а как дикие звери и волки в самых отдаленных уголках леса". Пожалуй, это справедливая оценка. Подавляющее большинство их жертв были соотечественниками нормандцами, а не английскими солдатами или чиновниками [75] .

В течение многих лет после английского завоевания отношение видных нормандцев формировалось под влиянием памяти о гражданских войнах. Руан и другие нормандские города были твердыми приверженцами Бургундского дома. Для них Дофин был не естественным правителем Франции, а лидером фракции. То, что он был французом, было менее важно, чем то, что он позволил себе стать марионеткой ненавистного графа Арманьяка, силой захватившего их город в июле 1417 г., и был причастен к убийству Иоанна Бесстрашного два года спустя. Костры, звон колоколов и уличные гулянья в Руане, встретившие известие о высадке Генриха VI в Кале в апреле 1430 г., и толпы людей, вышедших на улицы, чтобы приветствовать его въезд в город три месяца спустя, были, вероятно, искренними.

Безусловно, среди нормандцев были и те, кто придерживался иной точки зрения. Большинство старейших и богатейших дворянских родов Нормандии — Аркуры, Мелёны, Мони, Эстутевилли и им подобные — видели себя актерами на национальной сцене. Они имели давние традиции служения французской короне, а многие из них владели землями в регионах, находившихся под контролем дофинистов. После английского завоевания они покинули герцогство и присоединились к Дофину. Но более мелкие дворяне, чьи интересы были сосредоточены в Нормандии, в целом приняли ланкастерский режим, а многие из них активно поддерживали его. Большинство епископов и аббатов оставались на своих постах. Практически вся провинциальная администрация поступила так же. Нормандские дворяне служили в английских войсках и занимали должности в английской администрации. Один из них в 1425 г. заявил, что трижды попадал в плен, потерял двух своих дядей, четырех двоюродных братьев и тридцать своих друзей, и все это на службе у английского короля. Насколько типичным был этот человек, сказать трудно. Но, вероятно, такие поступки лучше отражают настроения подавляющего большинства нормандцев в период господства английского режима, чем сухие цифры казней на рыночных площадях по всей провинции [76] .

Очевидно, что традиционное разделение дофинистами французов на "хороших" и "плохих", "лоялистов" и "предателей", является неадекватной таксономией. После гражданских войн и английского завоевания видные нормандцы столкнулись с невозможными ранее дилеммами. Ги Ле-Бютеллье, мелкий дворянин из Па-де-Ко, во время гражданских войн был лидером бургиньонов в Нормандии и командовал обороной Руана во время осады города Генрихом V. Его смена верности была вызвана отвращением к неспособности монархии Валуа противостоять английскому вторжению или оказать помощь нормандской столице во время 6-месячной осады. Когда город пал, Ги принес оммаж Генриху V и перешел на сторону англичан. Он сражался в их войсках, недолго служил капитаном Парижа в первые недели регентства Бедфорда, а затем был магистром его двора. Ле-Бютеллье был хорошо вознагражден за свои труды. Но личное продвижение по службе было не единственным и, возможно, даже не главным фактором в его решении.

Если Ги Ле-Бютеллье перешел в английское подданство через бургундскую партию, то Роберт Жоливе, аббат Мон-Сен-Мишель, был по определению арманьяком. Назначенный аббатом в юном возрасте в 1411 г., он перестроил островной монастырь и возглавил его оборону от англичан во время вторжения в 1417 г. В конце 1419 г. Дофин все еще называл его своим "советником". Но Жоливе был прежде всего лояльным нормандцем, обнаружившим, что мир его родственников и друзей стал частью английского государства. Несомненно, он также понимал, что если его аббатство окажется в руках врага, то он сможет присвоить его нормандские доходы, которые находились на территории, контролируемой англичанами. Весной 1420 г. Роберт рассорился со своими монахами, покинул аббатство и подчинился Генриху V. Через шесть месяцев после смерти английского короля он вошел в Совет герцога Бедфорда в Париже и Руане и начал новую карьеру на английской службе, которая закончилась только с его смертью в 1444 г. Книги Жоливе, некоторые из которых сохранились, а одну из них он, возможно, написал сам, свидетельствуют о том, что он был убежденным французом, оказавшимся, как и многие другие, не на той стороне. То же самое, вероятно, можно сказать и о его друге Рауле ле Саже, сеньоре де Сен-Пьер. Ле Саж, уроженец Котантена, как и Жоливе, сделал блестящую административную карьеру при Карле VI, но перешел на английскую службу вскоре после вторжения Генриха V в герцогство в 1417 году. В течение многих лет он занимал видное место в администрации Руана и в конце концов натурализовался в Англии [77] .

Для большинства людей это не было идеологическим выбором. Их приоритетами были обыденные проблемы безопасности и выживания. Английское правительство было требовательным в финансовом отношении, но оно обещало восстановить и в некоторой степени восстановило основные формы управления, правосудия и общественного порядка после бедствий последних лет жизни Карла VI. Это был мощный генератор лояльности. Если правитель мог и хотел поддерживать мир и вершить правосудие, писал французский мудрец Жан Жувенель дез Юрсен, то люди, обезумевшие от войны, приносили ему свою верность, "даже если он был мусульманином". Как говорил сэр Джон Фастольф: "Vive le plus fort", то есть "Да здравствует сильнейший". К подобному суждению, наверное, приходили очень многие нормандцы. Успехи герцога Бедфорда в защите Нормандии в 1420-х годах и рост экономического благосостояния Руана и других нормандских городов во многом оправдывали их выбор. Общей чертой этих людей была вера в то, что ланкастерское правительство устоит, вера, которая сохранялась в Нормандии еще долго после того, как в Париже и остальной части ланкастерской Франции она уступила место сомнениям и страху. Но эта вера основывалась на мифе об непобедимости англичан и была чувствительна к изменениям в ходе войны. Когда военная ситуация изменилась и доверие к английской власти начало исчезать и в Нормандии, людям снова пришлось пересмотреть свои планы на будущее [78] .

Весть о смерти отца застала 19-летнего Дофина в Меэн-сюр-Йевр, величественном замке на берегу реки Эвр к западу от Буржа, руины которого сегодня являются одними из самых романтичных во Франции. 30 октября 1422 г. он был провозглашен королем Карлом VII в присутствии небольшой группы придворных и министров. Это было не слишком торжественное событие. Крики герольдов "Vive le Roi!" глухо прозвучали в замкнутом пространстве замковой часовни. Папа Римский, Мартин V, признал титул нового короля, как и его союзники в Шотландии и Кастилии. Однако воцарение Карла носило формальный характер. Старая монета Карла VI продолжала чеканиться до 1429 года. Англичане продолжали называть его Дофином. Для многих его сторонников, в том числе и для Жанны д'Арк, он оставался Дофином до самой коронации, то есть претендентом на королевство, которым он, возможно, никогда не будет обладать. Министры Карла прекрасно понимали это. В течение нескольких лет после его формального восшествия на трон в их планах преобладала надежда захватить Реймс, город коронации королей Франции, и короновать его там как короля [79] .

Карл VII прославлен как один из величайших средневековых королей Франции, правитель, положивший решительный конец более чем полуторавековым англо-французским войнам. "Le Tres Victorieux Roy de France Charles, Septieme de ce Nom" ("Победоносный король Франции Карл, седьмой этого имени"), — гласит надпись на знаменитом портрете Жана Фуке, хранящемся в Лувре. Однако личность этого человека остается загадкой, и на протяжении более десяти лет после восшествия на трон он практически не виден за властными фигурами сменявших друг друга министров. Внешность нового короля была невыразительной: бледный, худой и болезненный, с кривоватыми ногами, придававшими ему довольно неуклюжую походку. В 1420-х годах он еще не обладал тем авторитетом, который был присущ ему в более поздние годы. Он был замкнут и неразговорчив, угрюм и часто впадал в депрессию, чувствовал себя неуютно в компании — все это было симптомами неуверенности в себе, которая сохранялась у Карла довольно долго. Это означало, что им легко руководили волевые люди. Несмотря на молодость, Карл уже успел познакомиться с политикой во всей ее грубой жестокости. В пятнадцать лет его полуголого вывели из дворца в Париже и увезли, когда толпы сторонников бургиньонов захватили улицы столицы. Через год он присутствовал на мосту Монтеро, когда его двоюродный дядя Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундский, был зарублен у него на глазах, и это событие на всю жизнь поселило в нем страх перед заговорщиками и убийцами. Средневековые государи учились своему ремеслу с молодости, но Карл не имел достаточного опыта ни в управлении государством, ни в военном деле. Своим восшествием на трон он был обязан преждевременной смерти своих старших братьев. Он воспитывался в атмосфере анжуйского двора в Провансе, вдали от двора королевского. Даже после вступления на трон он был огражден от повседневных дипломатических дилемм решительными министрами и отстранен от стратегических решений властными капитанами-наемниками. Его держали вдали от боевых действий, поскольку он был последним представителем рода Валуа, не считая его сына Людовика, родившегося в июле 1423 г., и кузена Карла Орлеанского, находившегося в плену в Англии. Иногда говорят, что даже в ранние годы пассивность Карла была лишь фасадом, за которым скрывалось манипулирование слугами, а не наоборот. Это допустимая точка зрения, но ее трудно согласовать с имеющимися данными [80] .