Мари продолжала посещать Фреда — психотерапевта, которого ей порекомендовал когда-то Роберт. С ним она делилась далеко не всеми переживаниями, но про сигареты охотно призналась. Чаще всего на сеансах они говорили о её давнем детском страхе. «Никакого паука не существует, мисс Эванс. Никогда не забывайте об этом, а главное — продолжайте пить назначенные лекарства», — повторял, словно мантру, каждую встречу Фред. Старый университетский друг — он обезопасил злодеяния Роберта, помог превратить их в помешательство, в детский бред. Мари ни за что не догадалась бы, что перед ней в кресле «доброго доктора» восседал куда более клыкастый и опасный зверь, влюблённый в беззащитную детскую плоть сильнее её дяди, и потому с пониманием прикрывавший паучьи мерзкие происки. Ей стало некогда зацикливаться на реальности паука, потому что жизнь подбрасывала всё больше новых событий и волнений.

Привычный уклад жизни рушился у неё на глазах, правильное и неправильное перемешались в кучу, ориентиром стали крутое и некрутое. Мари даже не до конца понимала, какие парни в её вкусе: она могла влюбиться в понедельник и остыть к субботе; из-за одного чуточку пострадать, а из-за другого не тревожиться и вовсе. Всё это заканчивалось одинаково — ничем. «Чувства-фастфуд» — окрестила она всё, что переживала в это странное время. На какие-либо отношения Мари так и не решилась, зато целиком отдавала себя поддержке Кристины, у которой пышно цвела первая попытка познать любовь: мальчик-хулиган, с которым у неё не было ничего общего, кроме юной страсти; слёзы и радость, ласки и пренебрежения, расставания и воссоединения — нескончаемые качели. Атрибуты той самой, «настоящей великой» любви в понимании незрелых сердец.

Весь этот ураган бушевал под скандалы отца и мачехи. Роджер подозревал жену в измене, но никаких доказательств у него не было.

Доказательства были у Мари, неосторожно вернувшейся из школы на полтора часа раньше, чем обычно. Именно тогда она увидела этого мифического другого мужчину — статного брюнета в деловом костюме, красивого и высоченного — её отец застрелился бы от чувства неполноценности рядом с таким. Он занимался сексом с Клариссой на диване в гостиной: это мало походило на порнографию с её нарочитостью и постановочностью, отполированными телами и наигранными стонами. Мари было неловко и стыдно, но она досмотрела до конца. В груди и внизу живота так жгло от страха и волнения, что она еле унесла ноги, когда всё закончилось, и Кларисса отправилась провожать любовника до дверей. Эпизод, обжёгший сознание. Он стал для неё новой любимой фантазией, в которой было так захватывающе без угрызения совести отдаться в объятия всепоглощающей страсти назло воображаемому холодному мужу. Но Мари было искренне жаль отца, что изрядно мешало эротическому наслаждению, и этот необъяснимый коктейль полярных эмоций то внушал ей чувство вины, то желание замкнуться в себе. Решение не выдавать Клариссу, чтобы не испортить её брак с Роджером, только усугубляло положение. Чёрно-белый мир внезапно стал настолько серым и неоднозначным, что разобраться в деталях оказалось непосильной ношей для взрослеющего человечка.

Коннор в основном неопределённо пожимал плечами в ответ на её неудобные вопросы, и Мари это начинало злить. Неужели тридцатилетнему мужчине нечего ей сказать по поводу отношений и секса? Он был последним рубежом в её попытках узнать что-то важное, но не мог объяснить решительно ничего.

— Ты, кажется, вообще ни с кем не трахался, кроме обожаемой работы, — бестактно и насмешливо отпустила Мари в разгар мая, когда впервые за долгое время навещала своего друга в участке. — Тебя не допросишься хоть чем-то поделиться! Я вот тебе всё рассказываю…

Впервые за свою недолгую жизнь Коннор подавился кофе.

— И что же… — Коннор несколько раз откашлялся, — ты хочешь услышать, например? — Ему было не по себе и хотелось отключиться к чёртовой матери.

— Да что угодно! Ты встречаешься с кем-нибудь? Или, не знаю, может, тебе в принципе не нужны серьёзные отношения и ты предпочитаешь не связывать себя обязательствами… Иногда я думаю, что ни черта о тебе не знаю. Я уже не ребёнок и со мной можно делиться такими вещами. Я бы не осуждала и всегда была готова поддержать тебя.

— Мы так редко видимся. Ты действительно хочешь обсудить именно это? Мне куда интереснее, что происходит у тебя и…

— Да как же ты бесишь уже, Коннор! Вечно про меня только говорим! Я хочу наконец узнать, как у тебя дела. Почему ты постоянно закрываешься и делаешь вид, что это нормально? Что нормально забить на то, чем живёшь ты, и бесконечно копаться только в моём подростковом дерьме. — Она умолкла и обратила к нему взгляд, наполненный растерянностью, тоской, злобой и любовью. — Просто поговори со мной. Поговори хоть раз! О себе. — Мари протянула через стол руки и сжала в ладонях его пальцы, сомкнула веки и выдохнула. — Поговори со мной о том, не знаю, как поцеловался первый раз, как получал по шапке за плохие отметки, под какую музыку тряс башкой на школьной вечеринке, какую девушку или, быть может, парня хочешь видеть рядом с собой. Ты понимаешь, что я даже не до конца уверена, что знаю, какой ты ориентации! Это же мрак! Это неправильно. Я заслуживаю знать, потому что у меня нет никого ближе и дороже, чем ты…

Он был не готов к этому. Чем старше она становилась, тем более непредсказуемым делалось её поведение, и Коннор осознал, что застыл во времени, в вакууме, где его Мари всё ещё была ребёнком, которому можно было солгать во благо и остаться безнаказанным за своё бесстыдство. Ни одна из прежних уловок больше не работала, ей нужны были ответы. Здесь и сейчас. Но выдумывание всё новой и новой лжи изматывало душевные силы.

«Что ты хочешь услышать от манекена, девочка? У меня нет ничего своего, кроме тебя. Твои детство и юность стали и моими тоже, ведь собственных у меня никогда не было. Я так устал от вранья. Но если скажу, что меня зачали на конвейере, а не в постели, как тебя, ты возненавидишь меня, оставишь и никогда больше не захочешь видеть».

— Почему ты молчишь? — отчаянно пробормотала она, глядя на него с мольбой.

— Прости. Я устал. И у меня много работы.

— Да пошёл ты, — шикнула на него Мари, резко отстранилась, взяла рюкзак и бросилась на выход к стеклянным дверям.

На полпути врезалась в попивающего на ходу кофе Гэвина, раздражённо цокнула и продолжила свой путь, не оборачиваясь.

— Окей, извинения приняты. Типа, — буркнул ей вслед Рид, затем развернулся и воинственно посмотрел в сторону озадаченного Коннора. Прищурился, в развязно-импозантной манере приблизился к столу коллеги и принялся буравить его взглядом. — Знаешь, до меня тут на днях допёрла одна вещь, ну, когда перекидывался парой слов с малышкой Мари… Хах, какой же ты всё-таки уёбок. Жалкий, бездушный, пластмассовый кусок говна. Сколько лет вы дружите? Пять вроде? И всё это время каким-то чудом тебе удавалось компостировать ей мозги.