— Ладно, хорошо. А в чем дело?

— Просто поболтаем. Я приготовлю поесть.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, почему ты так думаешь?

— Голос у тебя какой-то невеселый.

— Видишь ли, я ходила на почту… Потом расскажу. Придешь к двенадцати?

Едва положив трубку, Уна встает, зевает, потягивается, поднимает руки вверх, выше, выше, встает на носки, застывает в этом положении на какое-то время, опускается, плавно, словно падающее покрывало.

Она не успевает вернуться в свое одиночество, как раздается телефонный звонок.

— Привет! — Голос наполняет дом, воздух вибрирует.

— Слушаю, — отвечает Уна слегка дрогнувшим, слегка напряженным голосом.

— Ты одна?

— А что?

— Я одна.

Голос на миг умолкает — в молчании этом чувствуется не смущение, а как бы легкий вызов — и затем шепчет:

— Придешь?

— Сейчас?

— Да. Сейчас же.

— Но ведь мы совсем недавно…

— Знаю, знаю. Но я очень хочу…

— Говори осторожнее, ведь телефон.

— Придешь?

— Не могу. Надеюсь, что…

— Муж возвращается?

— Нет, но…

— У тебя только что было занято.

— Я говорила с Эрдлой из цветочного магазина.

— Понятно, — медленно и тяжело произносит голос. — Понятно.

— Да это все ерунда… — быстро говорит Уна. — Я приглашала ее на обед.

— Пусть придет попозже. — От горечи в голосе не осталось и следа.

— Я ведь уже пригласила ее.

— Скажешь, что не выходит. Пожалуйста. Я так одинока, мне так отчаянно одиноко.

Воцаряется недолгое молчание. Атмосфера наэлектризована.

— У меня для тебя кое-что есть.

— Я приду.

Уна звонит в цветочный магазин и говорит, что совсем раскисла, сидеть дома и готовить не в силах, она пройдется, может быть, холодный ветер приободрит ее.

Серая шапка горы по другую сторону фьорда надвинута на террасу — ту самую, на которую кое-кто из жителей Города порой бросает грустный взгляд; некоторые при этом даже краснеют: для них развалины на террасе — это База.

Парень, работающий на рыборазделочной машине в холодильнике, толкает соседа и говорит:

— Элла Толстуха высматривает Оули Кошелька.

И действительно, в упаковочном цехе Элла Толстуха ищет взглядом своего Оули. Она тщетно пытается подняться на цыпочки: слишком уж много в ней килограммов, ей едва удается оторвать пятки от пола. Но и этого достаточно. Она видит его и снова опускается на всю ступню.

Дальнейшие ее действия изящными не назовешь, но они быстры, энергичны и эффективны: миг — передник сорван и брошен на штабель коробов, миг — поверх легли нарукавники и резиновые перчатки, миг — она уже бежит к выходу, и вслед ей улыбаются работницы — одни снисходительно, другие надменно, что-то бурча себе под нос.

А вот парни у разделочной машины, мимо которых она пробегает, не бурчат. Они орут:

— Бежишь отдаться, Толстуха? Давай-давай, Оули у нас парень здоровый!

И хохочут во все горло. Кое-кто из упаковщиц тоже смеется.

Но девушка не слышит вопроса, не слышит реплики, не слышит смеха: там, на дворе, ее Оули.

Рассказывают, что как-то один приезжий спросил жителя Города, чему учит здешний пастор. Спрошенный ответил:

— Он учит, что не хлебом единым жив человек.

— А сам он живет согласно этому учению?

— Во всяком случае, хочет, чтоб хлеба этого было у него побольше, — ответил житель Города и закончил разговор.

Большинство жителей величают пастора Преподобием.

Преподобие высок, грузен и пузат. Свои длинные серо-бурые волосы он зачесывает назад. Лицо круглое, сизое, в прожилках, нос картошкой, глаза на редкость широко расставленные, рот большой, подбородок выступающий. Руки маленькие, ладони влажные, ногти длинные и желтые. Бросались в глаза его толстенные ляжки.

Преподобие был родом из Восточной Исландии, из тех же мест, что и Сигюрдюр Сигюрдарсон. В сан он был рукоположен тридцати лет. К сорока, однако, несмотря на неоднократные попытки, так и не добился пастората. Поэтому для канцелярии епископа оказалось полной неожиданностью, что, когда в Городе выбирали пастора, Преподобие собрал 73,2 % действительных голосов и на законном основании получил желанную должность. Всего же претендентов было пять. Вот тогда-то епископ и поднял вопрос об отмене выборности пасторов.