— Вы не бойтесь, — сказала она ей, не стесняясь присутствия Фени. — Никто не узнает. Мы ей на печке постелим, и пускай она там будет. А как пройдут праздники, она в станицу уйдет. Там мы устроим, где ей жить.

— Кто это мы? — удивилась Карповна.

Нюра спохватилась, а потом решилась и сказала:

— Вы думаете, в станице большевиков мало? У меня, мама, есть люди, я знаю...

— Про что ты? — оторопела мать. — Что ты болтаешь?

— Вы всё думаете, что я маленькая, что я ничего не понимаю. В станице ж Даша есть, еще люди есть... Что ж они Феню жить не устроят? Вы ничего, мама, не знаете.

— А ты что знаешь? Что ты знаешь? — уже не на шутку испугалась Карповна. — Ты меня, Нюрка, не морочь, смотри! Ты что? Как батька твой, голову под петлю подставляешь? К кому ты там, в станице, ходишь? С кем говоришь?

— Ни к кому не хожу, ни с кем не говорю, а знаю...

И, чтобы успокоить мать, добавила ласково:

— Не я, а люди Фене помогут. Вы не бойтесь. Дашке скажу, она матери скажет, а та, может, еще кому скажет...

— Дашка твоя умная больно.

Но у Карповны другого выхода не было, волей-неволей надо было согласиться. Однако пришла еще и новая тревога: «С кем там Нюрка еще якшается? Что ж оно кругом делается?»

XLI

Перед окончанием зимних каникул Нюра вернулась в станицу, сейчас же бросилась к Даше и рассказала ей обо всем, что было в хуторе. Договорились поскорей повидаться с товарищами. Нюра знала: мать тяготится присутствием Фени. Да за эти десять дней Нюра и сама истомилась, — нелегко было скрывать от соседей, а в особенности от Марины, что Феня живет у них. А больше всего утомляла мать: она уже и не рада была своей доброте, а однажды даже принялась уговаривать Феню вернуться к себе в хату. Ничего, мол, Алешка с тобой не сделает, попугал да и только.

Даша тоже делилась новостями.

— Мы уже два раза собирались, — сказала она. — Степа хлопцев привел, и у них у всех теперь наганы. К нам и коммунист приходил. Сидели мы, а он говорил. Потом он нам давал бумажки, мы их по станице раскидали. А Степа что рассказал! Нарвался он на одного казака из тех, что с офицером Юрченко по ночам по станице ездят. Казак говорит: «Ты что, сатана, прокламации тут по заборам клеишь?» Степа испугался, хотел бежать, а казак ему: «Дурень, я ж ничего не видал. Дай мне одну». Взял бумажку, сунул за папаху, стегнул коня и ускакал. Теперь Степа ругает себя: «Жаль, что я его лица не приметил!» Тут в станице теперь казаки, как пчелы в улье, шумят! Знаешь, Нюра, красные, ей-богу, уже недалече. Коммунист говорил, будто Ворошилов Ростов взял. И еще говорил — Буденный с ним гонит белых и красные казаки идут.

Они обе задумались. Первой оторвалась от своих мыслей Нюра. Спросила:

— А что за хлопцев Степа привел? Казаки или неказаки?

— Сеньку Михайлова, Тараса Дорошенко, а с ними еще один, я его не знаю.

— Здешний?

— Нет. Из Стеблиевской. Степу туда коммунист посылал, он с ним и вернулся. Не иначе, как там тоже ячейка есть. Ты думаешь, только у нас комсомольцы?

Вечером, перед тем как пойти к Оле, Нюра решила повидаться с Галей. Шла по улице и думала; «Хорошо, когда есть подруги!» Невольно вспомнила Лелю, Симочку, Раю, Мишку. Что теперь ей они? Собирались, болтали чепуху всякую, сказки рассказывали, про хлопцев шептались — кому кто нравится, кто за кем ухаживает, в офицеров рядились... «А теперь собираемся и говорим про что-нибудь такое, про дело, про комсомол, а не то, что про бантики да про хлопцев».

Она еще бодрее зашагала по улице и опять принялась беседовать сама с собой. «И в школе не буду бояться, и Таисии, если что скажет, молчать не стану». Шла и сама удивлялась — откуда такая бодрость, такая радость? «Может, и батя скоро вернется... Тогда посмотрим!» — И захотелось вдруг петь, смеяться. «Точно праздник нынче», — пришло ей в голову.

Еще раз спокойно посмотрела вокруг себя и увидела идущего ей навстречу Федю Тарапаку. Он приветливо поздоровался и вдруг напрямик сказал:

— Я уже за белых не стою. Батька—тоже.

Это было так неожиданно, что Нюра не нашлась что ответить. Простой и откровенный, Федя не умел таить своих мыслей.

— Чорт их дери! У своих же коней берут. Юрченко на нашей Ласточке по всей станице гарцует и людей не совестится. Все равно я Ласточку у него возьму. А ты куда идешь?

— Так... Никуда. Гулять вышла...

— Ну, и я с тобой.

Он пошел рядом.

— Тебе политика нравится? — спросил Федя.

— Какая политика?

— Говорить про политику, про белых, про красных, про немцев. Мне интересно. Тут новый гимназист есть — Скубецкий. Не видала? Он хоть в седьмом классе, а со мной подружил. Башка у него! Ух, и башка! Сцепятся в седьмом спорить про политику, а он не встревает, молчит, а потом как что-нибудь скажет, так по его и выходит. Мишка его не любит, говорит, — «большевик, комсомолец», а я наверняка знаю, что не комсомолец.

— Откуда знаешь? — осторожно спросила Нюра.

— Сам он мне говорил. Только говорил так, чтоб люди не знали. Я б, говорит, пошел в комсомол, да приехал из города, а тут его нет. А может, и есть. Кабы знал, где он есть... И меня подбивает. «Видишь, Ласточку у тебя взяли, офицерье что хочет, то и делает. Давай, говорит, вместе за советскую власть».

— А ты уже и всем разболтал? — строго спросила Нюра.

— Почему так думаешь?

— А мне ж говоришь.

Федя смутился.

— Ей-богу, никому не рассказывал! — вдруг с жаром воскликнул он. — А тебе сказал потому, что ты...