Мы забираемся в фургон, где уже сидят на скамье четверо наших собратьев по несчастью. Когда за нами с громким лязгом закрывается дверь, я не сажусь на скамью. Я объясняю Анне, что места в машине достаточно, поэтому нам лучше лечь на пол — ведь неизвестно, сколько придется ехать.

Я ложусь на тряский пол и закрываю глаза. Мне не охота разговаривать и я не обращаю внимания на девушку, которая тянет и тянет меня за руку.

Как ни странно, я чувствую огромное облечение. Оттого, что к нам, наконец, вернулась определенность. Оттого, что не нужно больше задавать себе эти бесконечные вопросы «Зачем?» и «Куда?» и искать на них ответы.

Этот наш глупый побег и все последующие никчемные метания были совершенно лишены смысла и перспективы. Я только зря погубил жизнь солдата, который хоть и был мразью, но, в конце концов, всего лишь делал свою работу. Я убил двух рецидивистов, которые меня об этом не просили, хотя и думаю, что сделал для них благое дело. Все это было напрасно и бессмысленно. Наше место — в лагере, если уж дьявол или бог не захотел, чтобы мы спокойно лежали на кладбище и никому не мешали. В лагере не нужно отвечать на вопросы, не нужно думать, а главное — нет никакой реальной или надуманной цели, ради которой ты начинаешь совершать дурацкие необдуманные поступки.

Я искренне рад, что возвращаюсь туда, откуда по глупости вырвался. Да, наверняка, там меня ждет смерть, окончательная и бесповоротная. Но я нисколько не боюсь ее, и более того — я ее жду. Это неправильно, когда в мертвое тело попадает живой разум со всеми его желаниями, мечтами и памятью о настоящей живой жизни.

Что там Анна спрашивала про душу?.. Да, ошибка природы, сбитой с толку иммунормом, заключается в том, что душа не покидает мертвое тело. Душа остается в трупе и пытается продолжать жить в нем, как ни в чем не бывало, как в живом. И чем больше позволяет себе душа, тем ей делается хуже, больней.

Но ничего, теперь все будет хорошо.

Теперь будет смерть — легкая и безболезненная.

Но вы, живые люди…

Я имею полное право пожалеть о том, что умерев, не стал зомби, или вампиром, или еще какой-нибудь подобной дрянью, фантазиями о которой вы так любите щекотать себе нервы. Людоеды с ненасытной жаждой крови — это как раз те мертвые, которых вы заслуживаете!

Ничего, ничего, иммунорм еще не закончил свое шествие по планете; сатана так легко не отказывается от задуманного. Представьте, сколько этой дряни попало в страны третьего мира, во все эти зимбабвы и анголы. И никто в тамошнем бардаке не запретит его к использованию. А потом наверняка появятся подпольные лаборатории, которые научатся получать иммунорм… И однажды наступит день, когда нас, мертвых, станет больше, чем вас, пока еще живых. И тогда уже вы будете гнить в лагерях, которые сами же и построили…

Я открываю глаза и, повернув голову, встречаю обращенный на меня взгляд Анны.

— О чем ты думал? — спрашивает она. — Ты улыбался.

— О том, что все будет хорошо, — отвечаю я.

Хочется пить. Наша бутылка давно была пуста. Да и все равно у меня ее выбили из рук перед посадкой в машину.

— А разве может быть все хорошо? — поднимает брови девушка.

Я не отвечаю, потому что не знаю, что ответить.

Четверо наших попутчиков тупо и равнодушно смотрят на то, как мы жестикулируем. Выглядят они плохо — наверное, был большой до-реанимационный период.

— Я боюсь остаться одна, — говорит Аня. — Боюсь, что нас разведут по разным камерам.

— До камеры дело, может, и не дойдет, — улыбаюсь я. — Но если что, держись за меня покрепче.

Я тоже не представляю себе прежнего одиночества. И если нас не убьют сразу, я сделаю все, чтобы… А что, собственно, я могу сделать?..

16

Когда дверь фургона открывается, я вижу лагерь.

Но это не тот лагерь, в котором мы были. Нет знакомых бараков, плаца и бетонной стены. Есть коридоры из густо переплетенной колючей проволоки и подобие камер — огороженные той же самой колючкой участки земли под открытым небом.

Ух ты! Да это ж прямо курорт по сравнению с нашей зоной! День и ночь на открытом воздухе, когда над головой то солнце, то звезды. И можно лечь, потому что в «камерах» довольно свободно.

Значит, нас привезли не в ту зону, а — в другой лагерь. Спасибо менту-водителю, который не захотел везти нас в отделение! Ведь по ориентировке нас обязательно вернули бы в наш прежний лагерь. А теперь… Теперь найдите-ка нас, попробуйте!

Мы вылезаем из машины и оказываемся в коридоре, образованном двумя рядами солдат в ОЗК и противогазах, за которыми не видно лиц и глаз. Все тот же кошмарный сон, от которого нельзя проснуться!

Человек с нашивками мамлея поверх защитного костюма осматривает нас.

Мы с Аней стоим, крепко взявшись за руки, всем своим видом давая понять, что мы неразлучны, что мы — единое целое. Мамлей задерживается возле нас, осматривает с ног до головы, зачем-то даже оттягивает кожу на руках, под локтем, прокатывает ее между пальцами.

Потом делает знак двум ожидающим солдатам, и те расталкивают нас по разные стороны — четверых наших спутников в одну, нас с Аней — в другую. Деление по принципу консервации, наверное. Те-то четверо совсем плохи. У одного из них, когда офицер проводил свой тест, кожа на руке просто оторвалась, как кусок старой мебельной обивки, и теперь висит, открывая серое, надорванное щипком лейтенанта, мясо.