А я глажу и глажу ее по голове, и знаю, что она ничего не чувствует…

А знаешь, бог, ты все-таки жесток! Ты порядочная сволочь, если вдуматься!

14

Мы уходим с дачи, когда солнце уже садится за горизонт. Ночью идти будет безопасней — нет шансов нарваться на полицейский патруль, да и просто на веселых ребят, которых в районе Березняков всегда хватало.

В город мы входим еще затемно, и это тоже хорошо, потому что и в старой маминой болоньевой куртке, в платке на голове, Анна выглядит не менее экстравагантно, чем в одной изодранной и наверняка грязной блузке посреди марта месяца.

— Ну что? — спрашиваю я ее, остановившись на перекрестке, под светофором, безостановочно мегающим своим серым глазом. — Куда ты идешь?

— С тобой, — отвечает она.

— Я иду домой. А ты не надумала?

— Нет. Тогда я подожду тебя где-нибудь. Ты вернешься?

— Думаю, да.

— Если не уверен, то убей меня прямо сейчас. Ты обещал.

Шантажистка…

— Вот что, — говорю я. — Ждать тебе негде, да и незачем. Пойдешь со мной.

— Нет.

— Да.

Я беру ее за руку и сворачиваю на Победы.

На городских улицах снег уже почти сошел. Еще очень рано, поэтому только пепельно-серые столбы света от фонарей да мигающие тут и там светофоры напоминают, что, в отличие от нас, этот город пока еще жив.

Я прохожу мимо знакомой с детства витрины гастронома, сменившего за мою жизнь пяток названий и десяток хозяев, и сворачиваю в наш вечно темный двор.

— А ты где жила… живешь? — остановившись, спрашиваю я у Анны.

Она недоуменно кивает на мой дом:

— Здесь.

— В смысле?.. Ты хочешь сказать, что живешь в моем доме?

— Это и мой дом, — улыбается она. — Я живу в первом подъезде.

Невероятно!

Живешь с человеком на расстоянии двух подъездов и даже не подозреваешь о его существовании. А чтобы с этим человеком встретиться, нужно умереть, воскреснуть и попасть в лагерь для рецидивистов!

— Давай, я отведу тебя домой? — предлагаю я.

— Нет! — лицо ее передергивается мучительной судорогой. — Я не могу! И не хочу.

Вот и я бы тоже не должен. Но я, сволочь, пойду. Хотя отчетливо представляю, чем все может закончиться.

Я беру девушку за руку и веду за собой.

Мы поднимаемся на третий этаж, и я с тоской замираю перед моей дверью.

Ключей у меня нет. У меня вообще ничего нет, не осталось ни единой вещи из прошлой жизни — что-то забрали себе задержавшие меня менты, что-то ухватили принимавшие меня в лагере вояки. Остальное выбросили там же.

Несколько раз я подношу руку к звонку и отдергиваю ее в последний момент, когда палец уже готов коснуться кнопки.

Анна тянет меня за рукав.

— Пойдем? — кивает она вниз.

Я знаю, что мне лучше послушаться девушку, чье, даже мертвое, сердце добрее и деликатней моего. Но я поднимаю руку и вдавливаю кнопку звонка до упора — раз, два, три…

Проходит не знаю сколько времени, прежде чем дверной глазок чуть меняет цвет на более светлый — в коридоре включили свет.

Потом этот светло-серый лучик перекрывается разглядывающим меня глазом.

Наконец, дверь распахивается, и я вижу отца. Он стоит в одних трусах и очумело-недоверчиво смотрит на меня.

— Сергей?!

— Здравствуй, пап! — жестикулирую я.

— Сергей? — повторяет он, оглядывая меня с головы до ног.

— Ну да. Не похож?

— Ты почему не разговариваешь? — недоумевает он.

Без очков отец не может как следует меня рассмотреть, он щурится и наклоняется вперед, вытягивая шею.

— Не могу, — отвечаю я. — Можно войти?

Отец растерянно оглядывается, словно спрашивает совета у двери в комнату, трет подбородок ладонью. Потом произносит что-то.

— Пап, я очень плохо слышу. Говори со мной как с мамой.

— Где ты был? — жестикулирует он.

За тридцать пять лет жизни с мамой он так толком и не выучил язык жестов.

— Давай, я войду и все тебе расскажу, — говорю я. — Мама проснулась?

— Мама? — срывается он на голос, потом, спохватившись, снова переходит на язык глухонемых. — Нет, сынок, мама… Ты же ничего не знаешь… Где ты был столько времени?

— Пап, можно мне войти?

Он снова оглядывается на дверь, неуверенно почесывает белую грудь с редкими волосами.

— Сынок… Мама-то, она… Она ведь умерла, сынок.